Хультура речи

— Ах! Какое холодное пиво! — сказал Исаак, и все согласились. И еще подставили кружки под холодные струйки. И это было хорошо. Это было здорово. Это было ой как ништяк!.. 

СВЯЩЕННЫЙ ВЕТЕР

Вот уже сплошной океан внизу. Тонкая полоска земли исчезла ровно через двадцать пять минут после взлета. Еще через десять мы закончим набор высоты и ляжем на боевой курс. Нас трое в маленьком самолете с большими красными кругами на крыльях. Молчаливый и хмурый Тошиба Ноутбукэ разглаживает лежащую на коленях карту. Он штурман. Худой и длинный Примируки Сучара шевелит педалями справа от его головы. Он пилот. Мы летим на север-северо-запад в полном одиночестве, без эскорта. Наш «аичи» перегружен и плохо слушается рулей. Наш четвертый сэнтай в полном составе стоял шеренгой, когда мы шли по летному полю. Наш маленький седой командир отдал честь, когда мы на рассвете взлетели.

Им обоим чуть-чуть за тридцать. Ноутбукэ до войны работал конструктором воздушных змеев и был женат. Их дом в Киото сгорел во время майских налетов, жена пропала, Ноутбукэ стал злой, в последнем бою завалил три «эвенджера» и «хеллкэт», все тараном, был сбит над морем, потерял ногу и голову, вернулся на базу через неделю верхом на морской корове. Теперь он больше не истребитель.

Сучара очень спокойный. Как и все по-настоящему невезучие люди. Его сбивали шестнадцать раз. Он уже иронически улыбается, когда техник докладывает ему о готовности борта к вылету. И громко смеется, когда впереди появляются долгожданные американские самолеты. Он давно уже ничего не боится. В последний раз его сбили даже не в бою, а случайно. Свои. Из сигнальной ракетницы одним выстрелом. И парашют опять не раскрылся. И упал не в воду, а головой вниз на единственную бетонную полосу грунтового аэродрома. Со вчерашнего дня он тоже не истребитель.

Мне под сорок. Я танкист и ничего не понимаю в полетах. Я русский и совсем не говорю по-японски. Я очень жалею, что напился и угнал из части этот проклятый танк. Не понимаю, как оказался в Японии. От парка нашей дальневосточной дивизии до Хоккайдо херова туча километров земли и моря, подводные лодки, погранохрана, цунами, таможня, минные поля и болота. Как так получилось? Совсем не помню. Помню только, как пропивал непонятливому косоглазому рисоводу застрявший на его делянке родимый танк. Только пропил, только рукавом с шевроном занюхал — и тут же они явились. Маленькие, зелененькие, в фуражках.

— Сестакоку-сан? Задерастути. Вы арестованы дезертир перебессик военнопренный рагерь тюрьма расстрер пурями из пуремет прям сисяс. Понимацу? Испугацу? Срусайте дарьсе. Император добр. Разресицу военнопренный воевацу, есри хотецу. Прям сисяс. Подписацу?

А куда денешься? «Арисака» тяжелая, приклад крепкий, голова долго потом гудит. Они бойкие. Им как два пальца другим концом повернуть да в упор шмальнуть. Самураи. Ростиком народ маленький, но серьезный. Плюнул, подписал. Только писарь промакнул — и тут же они явились. Два коротких желтых полковника ВВС.

— Сестакоку-сан? Пиривет! Поздравряем. Будете сружить с нами. Цетвертая эскадрирья первого порка сестой дивизии пятой армии его императорского, царского, князеского верицества, высоцества, преосвясенства...

Ну, короче, захомутали. Стрелком-радистом посадили в бомбардировщик. В самый хвост, где до войны туалет был и маленький багажный отсек. Вместо туалета дырка теперь в полу, вместо ремней багажных турель с пулеметом. К нему три ленты. Две холостых и одна пустая. Не доверяют. Так, суки, и говорят.

— Не доверяем! Вы, Сестакоку-сан, по цери все равно в рюбом сручае промахнёцу. Оцькарик. Пьяниса. Обе руки из зопы. Орузие доверить нерьзя. Но стрерок-радист бомбардировсик сидеть обязан. Так сьто сиди. Как американ увидис — кидай в него пуремет...

Океан велик. Небо чисто. Не знаю как они, а я чувствую себя засранцем, нарушившим великую чистоту. И собравшимся в очередной раз нарушить главный человеческий закон. Ведь я лечу убивать. Мне смешно. Я ж хвостовой стрелок. Когда на последних метрах пике наш «аичи» врежется в стальную палубу крейсера, я буду сидеть вперед жопой. Стоит сейчас, наверно, звездно-полосатый капитан у себя на мостике, спокойно курит и не знает, что к нему летит моя жопа. Бледная и костлявая, как смерть в представлении человека.

Сучара — опытный пилот. Посмотрел на часы, похлопал по плечу Ноутбукэ. Тот сверился с картой, кивнул. Сучара вырубил движки, зафлюгировал винты, три раза стукнул кулаком по сиденью. Обернулся, прошипел что-то. Понял я, понял! Делаю. Не шипи, балда. Не дите, обязанности свои знаю.

В дальнем полете горючку приходится экономить. До Тиниана еще часа три с половиной — четыре, ветер встречный и очень сильный, птиц много, смятыми тушками весь самолет уже облепили. Даже если самую бедную смесь двигателям давать, все равно ни в какую не долетим. Так что мой выход. В буквальном смысле. Наружу. Высовываюсь по пояс из верхнего люка, руки в стороны, машу равномерно. Полчаса. Потом Ноутбукэ сменит.

Машу. Холодно. Никак не согреюсь. От недостатка кислорода глупости всякие в бошку лезут. Что американцы союзники. Что я не только дезертир, а еще изменник. Что негоже трезвому танкисту на корабль из облака падать. Что глупо будет, если...

Вижу, вижу, блин! Да не дергай, дурак! Сам залезу!

Патруль британский. Четыре «спитфайра» правым пеленгом сзади. Вот непруха! С самого утра косяки сплошные кругом. На завтрак вместо усиленной летной нормы опять медаль «За систематическое недоедание» прицепили. Вместо бензина — это на боевой-то вылет! — снова какой-то дрянью из бутылок заправили. Вместо путных бомб тонну спичечных головок — вся дивизия месяц стригла! — в самолет насыпали. И даже карту, суки, нормальную пожалели! Глобус дали. Хорошо, Ноутбукэ ловкий, школьный атлас в штабе упер, пока мы с Сучарой в коридоре дрались, писарюг с дежурным на себя артистически отвлекали.

Патруль. Береговая авиация, истребители. Четыре пушки на каждом. Кранты. Ну, сорву пулемет с турели, метну. Ну, допустим, попаду. Дальше что? Дальше один заход — и амба. Только перья с яйцами полетят. Англичанин мужик серьезный, службу туго знает, тактику ему в летной школе не на пальцах растопыренных объясняли, а...

О-о-о... Ни х-хера себе... Такое вижу впервые. Не четыре пушки, а пять. На каждом. Кроме тех, что в крыльях, из кабины еще торчат. Длинные. Шевелятся. Бля-а... Вот это ствол! Метров семь. Дергается. Как будто от нетерпения. Как будто небо долбит перед собой.

Ноутбукэ обернулся, оскалился. Руки поднял, башкой качает. Палец мне большой кажет. Да понял я уже, понял... Везунчики мы сегодня. Счастливцы.

Их у англичан целый полк такой летает. Гвардейский. Особые летчики со специальными самолетами. Слепые. С длинными тросточками. Герои. По многу раз сбитые, горевшие, ослепшие, некоторые без ног, командир ихний, говорят, еще и глухонемой. В небе их никто не трогает никогда. Встретить — хорошая примета считается.

Сучара ручку плавненько от себя, левую педаль в пол. Уходим. От вполне возможного столкновения. Дружеский привет вам, убогие! Калики перелетные... Мы вам не враги. Мы уходим.

Смена. Теперь Ноутбукэ машет. Он хитрый, гад. Личико свое желтое ветерку подставлять не хочет. Кулибин. Глобус-то не выбросил, закурковал. Теперь вот две малые в нем и одну здоровую дырки сделал. На бошку натянул. Шлем. Африкой вперед пялится. А машет-то херовенько. Высоту теряем. Филон...

Гряда какая-то внизу. Острова. Для Сучары ориентир, для меня маленькие кусочки тоски. Не люблю плавать и летать. Люблю ходить. Ходить легче и привычней. Да и не острова нам нужны. А остров. И не сам, а возле. И не нам, а...

Бр-р-р! Руки одеревенели. Глаза остекленели. И нос забило. Похож я сейчас, наверно, на старое чучело с чердака. Так ведь дальние полеты — не шутка. Война не мама. Господин капитан Отзабору Докучи, дивизионный психолог, однажды на занятиях так сказал:

— Васа профессия — это быстрая доставка смерти потребитерю на дом. Поэтому выгрядеть вы дорзны соответствуюсе. Цем хузе, тем руце. Поэтому вам и запресено мыцу, брицу и стрицу. И рекомендуется не подтирацу. Потому цьто вы воины. А война — это страх и узас...