Ручьи весенние

— Надевай! — осторожно держа блузку, сказала Маша.

Трактористки одевали Веру, как невесту. Все наивные ухищрения, какие только были знакомы и доступны этим скромным девушкам, были пущены в ход, — так захватил их азарт сборов подруги на свидание.

— Хочешь мое зеленое платье? Оно с разрезом, в седле будет очень удобно, — предложила Груня.

— Да оно же ей до колен! — засмеялись девушки.

— Спасибо, Груня. Я надену спортивный костюм: он очень нравится Андрюше… и голубенькую блузку…

Счастливая, Вера заглянула в печальные глаза Маши Филяновой и смутилась: «Она же тоскует по Полю Робсону…» Но предстоящее было так прекрасно, душа так переполнена радостью, что Вера долго не раздумывала о печали подруги. Повернувшись на каблучках перед Машей, она спросила:

— Ну как, Машенька?

— Давно я не видела тебя такой, Веруша… Будь я на твоем месте… — Маша вздохнула и отвернулась к окну.

Вера подбежала к подруге.

— Ну, Машенька, ну, милая, ну что ты? Он же любит тебя!

— Нет! — Маша подняла налитые слезами глаза. — Не любит. Если бы любил, разве бы он… Не любит!

— Любит, не любит! — презрительно передразнила Фрося Совкина и со свойственной ей грубоватой прямотой громко, на всю комнату, сказала: — Он боится тебя, потому что не пара. На его шее семья, и ему надо бабу лет тридцати пяти, чтобы ребятам мать была, а какая ты им мать? Девчонка? Выкинь ты из головы Шукайлу. А то — любит, не любит!

Девушки осуждающе посмотрели на Фросю. Вера же в глубине души была согласна с Фросей: правде надо смотреть в глаза, как бы ни была она тяжела.

…Ранним августовским утром Андрей и Вера шли в Предгорное. Лошади на длинных чембурах, пофыркивая, пощипывая на ходу траву, следовали за ними. Заглохшая тропинка извивалась по косогору. Задевая руками за головки цветов, они шли с отблесками занимающейся зари в глазах. Кажется, и волосы, и руки, и губы Веры пропитались запахами росного утра, смолистого леса. Молчали, словно боясь разговором измельчить, отпугнуть то, что переполняло их сердца.

Сбоку, в густых травах, хлюпал ключ. Внизу, в долине, невидимая из-за тумана, шумела река. За последним поворотом тропинки перед Андреем и Верой открылось Предгорное с зарозовевшими верхушками тополей и в стороне от него как на ладони — центральная усадьба МТС с белыми грибами нефтяных баков.

— Посидим, Вера.

— Посидим.

Сели. Вере хотелось о многом расспросить Андрея, но она молчала. Он положил голову ей на колени и счастливо закрыл глаза. В лесу что-то глухо ахнуло, загремело: то ли упало подгнившее дерево, то ли обрушилась подмытая весенними ручьями глыба земли.

— Что это? — сквозь одолевавшую дремоту спросил Андрей.

— Лежи, лежи…

И Андрей снова счастливо закрыл глаза.

Но дремать он уже не мог. Раскатившийся ли по лесу звук, минутное ли забытье окончательно прогнали усталость. Андрей хотя и лежал с закрытыми глазами, но ярче, чем когда-либо, видел Веру, ощущал ее близость.

Он вспомнил, о чем они говорили с ней в первые минуты встречи, и дивился ее простоте, естественности в каждом слове, движении.

«Ты долго ждал меня?.. Очень долго! И я скакала, а тоже казалось, плетусь пешком…»

Вера рассматривала его лицо. Оно было насквозь прокалено солнцем. Густые брови выгорели. В изломах губ залегли резкие складки. Сегодня он казался ей намного старше, мужественней. И это до озноба волновало ее. Вере очень хотелось заговорить с ним. Она чувствовала, что он не спит, а сквозь сомкнутые ресницы тоже внимательно наблюдает за ней. Лицо Веры пылало, словно в огне. Она склонилась к самым губам Андрея и тихонько сказала:

— Ты ведь тоже не думал, что все будет так прекрасно? Правда, не думал?

Андрей утвердительно кивнул головой.

— Андрюша, ну скажи мне хоть что-нибудь! Ну хоть одно слово!

— Что же сказать, ведь ты же все знаешь сама…

— Нет, ты все-таки скажи!

— А мне кажется, если я скажу хоть слово об этом, то будет уже что-то не то… — Андрей только плотнее прижал голову к ее коленям.

— Может быть, ты и прав. Мне тоже кажется, что об этом вслух говорить нельзя, «чтоб люди не узнали и счастья не украли», как однажды сказала мне Фрося Совкина.

— Она сильная, Фрося Совкина! — восхищенно сказал Андрей и вдруг жадно привлек горячее лицо Веры к своим губам.

В дыму, в грохоте мчался экспресс. Влево и вправо, насколько хватает глаз, золотились поспевающие хлеба.

После обильных июльских дождей над сибирской равниной, над неоглядными, ровными как скатерть славгородскими, омскими степями, уходившими в такой же бескрайный ковыльный Казахстан, сияло солнце. Горячее, оно пылало, томило травы, подгоняло хлеба. Зажглась пшеничка, подсох граненый палевый колос. Тусклой бронзой отливало прозрачное зерно.

Высокая, крупноколосая, упругая стена хлебов вплотную подступила к сибирской магистрали, к большакам, бегущим вдоль полотна. Великим урожаем обернулись целинные степи. Хлебное половодье вытеснило на обочины тракта и даже на железнодорожную насыпь пропыленные кусты полыни, татарника, конского щавеля.

Море хлебов без межей! Только изредка промелькнут островки селений, совхозов, зеленые гривы лесов, голубые чаши озер да синие ленты степных ленивых речек.

Андрей не отрывался от окна: «Вот он, целинный урожай!»

Изредка прошумит широким, почти в ладонь, темно-зеленым листом густая, как лесная урема, недавняя в Сибири, но уже желанная гостья — кукуруза. Золотыми звездами закивают цветущие подсолнечники. И снова пшеницы, ржи, овсы, ячмени… Палило полуденное солнце. От пропитанной дождями, отягощенной хлебами земли маревом струился пар. Казалось, каждый колос дышал, и от этого дыхания тек густой дух зреющего зерна. Сладок этот дух!

На взлобках и гривах, в глубине хлебного океана, уже плыли комбайны, оставляя за следом, словно волны, частые копны соломы: начиналась первая целинная страда.

Глава десятая

В МТС Андрей вернулся в разгар уборки ржи. В конторе, кроме секретарши Кати, никого: все на полях. — Вера Александровна четыре дня как уехала в горный колхоз, — доложила секретарша. — Там рожь вымахала в два метра, и так ее поискрутило ветром и ливнями, что ни с какого боку комбайны взять не могут. Вот Вера Александровна самолично и отправилась налаживать. А вам просила передать это письмо.

Андрей поспешно ушел к себе.

Написанное на двух листах письмо все-таки показалось коротким. Андрей перечитал его несколько раз. Добрая половина письма была об уборке, о новых комбайнах и комбайнерах, прибывших с юга.

«Кое-кто из наших старых комбайнеров, такие, как Горбатовский и Аверьянов, всеми правдами и неправдами стараются отвертеться от полеглой ржи, затолкнуть на нее новичков: намолоты в пять-шесть центнеров с гектара их не устраивают… В уборке такой ржи старые комбайнеры видят один убыток, и не хотят гробить отремонтированные машины, чтобы сохранить их до косьбы пшеницы. А на пшеничке и выскочить вперед, и заработать.

Уборка же полеглой ржи на крутиках, Андрюша, дело действительно трудное. Вчера по сводке колхоза имени Жданова четыре комбайна за четверо суток убрали всего только два гектара. Правда, мешали дожди, но дожди не главная помеха. Представь себе комбайн, ползающий по чертовым крутикам — «полатям», как их тут зовут. Чтобы он не перевернулся, к его молотильному аппарату привязывают жердь, на нее вешают «люльки», а в люльки сажают шестерых колхозников… На четырех комбайнах двадцать четыре добавочных человека! Пошел дождь, комбайн встал, и столько народу не у дела! Я решила каждому комбайновому агрегату придать по переоборудованной сенокосилке, чтобы на случай остановок машины «держальщики» и копнители вязали бы снопы. Может быть, и еще что-нибудь на месте придумаем с Ильей Михайловичем. А в общем, это не уборка, а сплошное издевательство, дискредитация техники».

Перечитав эти строки, Андрей задумался. «Что же это за рожь, если комбайн за смену убирает не больше, чем один крестьянин косой или удалая жница серпом? При таких темпах нам и до снега не управиться!»