Ручьи весенние

Глава восьмая

Передышка между посевной и сенокосом была короткой: ее не хватило даже на то, чтобы спокойно отремонтировать конные и тракторные сенокосилки, наладить хотя бы примитивные стогометатели, облегчить рытье силосных траншей.

И Боголепов и Ястребовский не вылезали из мастерских.

— Наследство нам, Константин Садокович, досталось тяжелое, а колхозники после нынешней весны по-настоящему поверили в технику и для кормозаготовок требуют машин, а их у нас нет. Приезжает ко мне вчера Лойко с претензией: «Колхозники возмущаются; неужто и нынче силосные траншеи мы врукопашную рыть будем?» И вот нынче ночью я надумал… — Директор насторожился: за словами главного инженера он почувствовал какую-то возможность облегчить работу по заготовке кормов. А Ястребовский замолчал, видимо не решаясь высказать надуманное.

— Ну и что же вы надумали, Илья Михайлович? — не выдержал Боголепов.

— Дизель. На рытье траншей использовать силу дизеля. Дернинный слой поднимем обыкновенным пятикорпусным плугом, а для углубления траншеи приспособим старое комбайновое колесо.

— Колесо?!

— Да. Разрубим его пополам и приспособим. Это ускорит работу минимум в двадцать раз. Я сегодня же попробую.

— Илья Михайлович! Вы же… Я буду прямо говорить… — Боголепову хотелось сказать инженеру какие-то ласковые, поощрительные слова, но он, видимо, не нашел таких слов.

За поздней холодной весной пришло на редкость дождливое лето. На жирных, богатых азотом землях предгорий и особенно в горах все; росло необыкновенно мощно и бурно. Дремавшие в почве три засушливых года мириады семян сорняков проросли и начали глушить всходы хлебов. Березка, молочай и особенно колючий, быстро растущий осот закрыли овсы, ячмени, первые полоски кукурузы, знаменитые стекловидные алтайские пшеницы, грозя задушить их, как удав спеленатое дитя.

Колхозники выбивались из сил, но сорняки по старопахотным землям были так густы, что в равнинной части предгорий на помощь жалким серпам и косам, которыми пользовались полольщики, по требованию главного агронома прислали самолеты с растворами, сжигающими сорняки и совершенно безвредными для посевов. Очищенные от растений-паразитов хлеба пошли в рост.

Но в горах и на крутых склонах применить химическую «прополку» было нельзя: самолеты могли разбиться, и там продолжали мучиться вручную.

Осот вымахал в три раза выше хлебов. Полольщики косили его косами, как траву, или запускали поверх хлебов конные сенокосилки и говорили при этом:

— Ему, чертову ежу, башку срубишь, а он пуще того — пухнуть, курчавиться начнет!

— Пахали, сеяли, натуроплату внесем, а посевы сорняки задавят…

«Прополка» сенокосилками угрожала хлебам, и главный агроном запретил ее. Вновь стали полоть вручную — серпами и косами.

Полуденный зной валил с ног, но люди не уходили с полос. «Прополоть! Спасти! Во что бы то ни стало спасти хлеб!»

А тут подоспело время сенокоса и закладки силоса. Яровые выметывались в трубку, а прополке в горных колхозах не виделось конца.

— С проклятым этим осотом весь сенокос упустим; а коровам опять, видно, газеты читать доведется.

Трудно было совместить все полевые работы: одно вытеснялось другим. Силосование начали с опозданием. Первый силос заложили только пятого августа, еще позже начали сенокос. А тут хлынули дожди: между косовицей и скирдованием образовался большой разрыв. В самый разгар заготовки кормов подоспела уборка ржи: травы «черствели», план сенокоса срывался. Даже самые лучшие колхозы в горной части района заготовили только половину потребного сена.

— У травы — и без сена, — говорили, сокрушаясь, колхозники. — Значит, снова будут налегать на соломку… А от соломки до падежа скота — один шаг.

На замечательных выпасах суточные удои составляли пять-семь литров. Отощавшие за зиму коровы до августа еще не набрали утерянного веса. Богатейший животноводческий район горного Алтая имел значительно меньше скота, чем его было на эту же пору в предыдущем году.

Стройка скотных дворов, свинарников, овчарен шла медленно: не хватало рабочих рук и материалов. В потребкооперации не было гвоздей, стекла, цемента, балок.

— Кошару за три года достроить не можем. Она уже гнить начала, а в ней еще ни одна овца не зимовала.

— Если даже и кормов запасем, а коров в морозы будем держать под открытым небом, все равно они начнут падать, — жаловались председатели колхозов.

Исполком районного Совета донимал краевое управление сельского хозяйства докладными о нелепости товарного земледелия в горах, о гибнущем животноводстве. Управление отвечало… увеличением планов сева в высокогорных колхозах.

— Ну, подождите, дорогие товарищи, дорвусь я до вас! — грозился Леонтьев.

Первая встреча с плановиком из края состоялась в районном центре. Сюда приехал представитель крайсельхозуправления.

Полный, красивый мужчина лет тридцати пяти, в легком чесучовом костюме и соломенной шляпе, с туго набитым портфелем, как в свою квартиру, прошел в кабинет Леонтьева мимо удивленной секретарши.

У Леонтьева, как всегда, были люди. Приезжий подошел к секретарю и жирным начальническим баском произнес:

— Кожанчиков.

Василий Николаевич указал на стул и продолжал разговор с председателем райпотребсоюза. Кожанчиков не сел. Швырнув шляпу на стол секретаря райкома, он в вызывающей позе остановился рядом с креслом Леонтьева. Взгляд его говорил: «Я не намерен ждать, пока вы кончите разговор с этим замухрышкой. Я из краевого центра!»

Леонтьеву доводилось слышать фамилию Кожанчикова. Отпустив председателя райпотребсоюза, он взглянул на массивную фигуру франта. «Нахальный тип», — подумал Леонтьев и вслух сказал:

— Прошу садиться, товарищ Кожанчиков, — и вновь указал на стул.

Но тот опять не сел. Устремив голубые, с синеватым стальным отливом глаза «на секретаря райкома, он сразу же заговорил раздраженно:

— Что значат эти ваши настойчивые домогательства о свертывании посевных площадей? У нас, в краевом центре, эти домогательства расцениваются как беспрецедентные, как дикий курьез!

— Кто расценивает? — секретарь встал.

Кожанчиков был утомлен ездой в машине в жаркий августовский день; кроме того, из-за этой дурацкой командировки у него срывалась воскресная дружеская поездка на рыбную ловлю. «Теперь уж наверняка опоздаю…»

— Краевое управление сельского хозяйства, товарищ Леонтьев, расценивает! — В голосе Кожанчикова послышались грозные нотки.

Леонтьев отвернулся к окну. Перед его глазами встали и подслеповатый старик из колхоза имени Жданова, умолявший «унизить ржаные планы», и Анна Михайловна Заплаткина с ее шалью, и меднобородый Наглядный факт, и богатырь Боголепов с неопровержимыми цифрами.

— Простите, — натянуто улыбаясь, Кожанчиков наклонил голову, — но я вынужден говорить резко. Может быть, слишком резко. Что делать, когда некоторые товарищи забывают, что государственный план — закон. Когда партия напрягает все свои силы к расширению посевов, к подъему все новых массивов целины, когда к нам забрасывается в массовом числе новейшая техника, а некоторые местные работники требуют снижения плана! Подумайте, можно ли говорить об этом спокойно?

— Товарищ Кожанчиков, — прервал плановика секретарь. — О серьезных вопросах прошу говорить серьезно.

— По-вашему, я говорю — несерьезно? — Побагровевший Кожанчиков бросил на стол портфель, трясущимися пальцами расстегнул его и вытащил ворох бумаг. — Вот данные, положенные в основу планирования посевных площадей в вашем районе…

Леонтьев, полистав бумаги, отодвинул их и, сдерживаясь, спокойно сказал:

— Во-первых, у вас количество трудоспособных взято по устаревшим показателям, а сейчас картина иная.

— Позвольте, — перебил Кожанчиков, — но наша техника шагает не назад, а вперед! Вам как секретарю райкома должно быть известно, что задания государственного плана строятся на прогрессивных технико-экономических нормах…