Избранное

— Певица, — ответствовала Мицелли. — В труппе господина Бондини.

— И вы будете петь в опере господина Моцарта?

— Буду, — сказала Мицелли. — Я пою партию доньи Эльвиры.

Казанова воспользовался случаем сказать любезность Мицелли и одновременно поквитаться с Моцартом.

— Тогда я появлюсь завтра вечером в ложе, чтобы насладиться вашим пением.

Сапорити, которая без устали работала челюстями и не замечала ничего, кроме тех лакомств, что разносил слуга, бросила торжествующий взгляд на своего недруга Моцарта. Тот усмехнулся. Его восхитило, как изысканно Казанова ухитрился нанести ему оскорбление.

Вообще известная скованность, поразившая общество с приходом Казановы, мало-помалу ослабела. Что до самого Казановы, он забыл об окружающих и сосредоточил все свое внимание на Мицелли. Он справился, замужем ли она, и был обрадован отрицательным ответом. Покуда он беседовал с ней о музыке — разумеется, за вычетом Моцартовой, — да Понте наклонился к уху Душека и шепнул:

— Чтобы последний разок потешить старого повесу, она готова…

Подошедшая Иозефа не дала ему кончить.

— Я прямо вне себя, — сказала она. — Какая блажь взбрела в голову Бондини?

Супруги Бондини стояли подле Моцарта и что-то ему втолковывали. Моцарт внимал им с веселым и рассеянным видом, теребя белое кружево своих манжет.

— Неужели ты не можешь войти в положение? — причитала Тереза. — Своим легкомыслием ты все погубишь.

— Но она уже готова. Чего вы от меня хотите, детки? — успокаивал их Моцарт.

— Готова в уме! — горячился Бондини. — А на бумаге нет ни строчки. Вольфганг, душенька, — тут он попытался воззвать к голосу разума, — допустим, ты возьмешь себя в руки и кончишь ее до завтрашнего полудня, но ведь надо еще пройти отдельные партии, и увертюру отрепетировать тоже надо.

Моцарт рассмеялся.

— Чья это, собственно, опера? Ваша или моя? Так что успокойтесь и не лишайте меня последнего удовольствия. Если я поздно вечером сяду за работу, переписчик сможет получить ее завтра утром. На худой конец, наши разбойники могут петь и с листа.

Вмешалась Сапорити.

— Само собой, — воскликнула она и закинула голову, отчего сзади на шее у нее образовалась складка жира. — Если же ноты упадут с пюпитра, виноваты окажутся певцы, музыканты и персонал театра.

— Уймись, Рези, — рассмеялся Моцарт. — Ты не на репетиции. Неужели ты ничуть не жалеешь бедного изнуренного музыканта?

Сапорити презрительно пожала плечами.

— Жалеть вас, господин Моцарт? Вы меня тоже не жалеете. Не будь вашего искусства, ради которого я готова на все, вам пришлось бы поискать другую донну Анну.

— Тысяча чертей! — Моцарт прищелкнул языком и скрестил руки на груди. — Как вас понимать — это выпад или комплимент?

— Решайте сами! — Сапорити бросила на него вызывающий взгляд.

— Ну, тогда я сочту это за комплимент. — Моцарт рассмеялся, обнажив в улыбке белоснежные зубы. — Между прочим, первый комплимент, которого я удостоился от вашей милости.

Сапорити вспыхнула. Опустив глаза, она промолвила:

— Это потому, что кто-то нашептал вам, будто я дурно о вас говорила.

Моцарт выпятил губы:

— Полно, Рези… такой ничтожный человечишка, как я…

Сапорити чуть не расплакалась.

— Видит бог, я так не говорила. Это все фокусы Мицелли…

Бондини, бросив косой взгляд на Мицелли, весело вставил:

— Насчет фокусов она у нас мастерица.

Но Сапорити уже не знала удержу.

— Не тех самых пор у господина Моцарта нет иных забот, кроме как четвертовать меня при каждом удобном случае.

Моцарт прикусил губу. Затем он протянул руку Сапорити.

— Неужели ты считаешь меня таким суетным? — улыбнулся он. — Тогда прошу у фрейлейн прощения за то, что осмелился…

Сапорити вдруг размякла:

— Разве я не стараюсь изо всех сил? В конце концов, я артистка и сознаю, как велика честь…

Бондини шумно вдохнул.

— Вот и слава богу, — сказал он и, обняв Сапорити за талию, попытался поцеловать ее в затылок. Она ударила его веером. Тогда Моцарт перехватил ее руку и поднес к губам.

Бондини сел за шпинет и начал одним пальцем наигрывать «Là ci darem la mano»[5] из новой оперы Моцарта.

Очевидно, Мицелли обратила внимание Казановы на это обстоятельство, ибо тот с любопытством прислушался. Впрочем, не долее одной секунды — чтобы затем возобновить прерванный разговор. Подперев голову рукой, Мицелли жадно внимала звуку его речей.

Иозефа, подозревавшая, что Мицелли жертвует собой ради общего блага, подсела к ним. Казанова, по обыкновению говоривший о прошлом и о том пестром обществе, где ему некогда доводилось вращаться, встретил Иозефу неприветливым взглядом. Он достал нюхательный флакончик и растер каплю между ладонями, отчего по всей комнате разлилось благоухание. Да Понте принюхался и поспешил к старцу.

— Осмелюсь полюбопытствовать, какого происхождения благовонная эссенция, кого шевалье только что изволил употребить?

Казанова весь напрягся. Он прижал палец к губам и с многозначительной улыбкой поведал, что речь идет о благовонном масле, секрет которого однажды — о, где они, те далекие времена, — открыл ему не кто иной, как сама мадам Помпадур. Если быть точным, речь идет о духах Людовика XV, причем в подтверждение этих слов Казанова снова извлек флакон из недр своего фрака. Действительно, флакон был украшен гербом короля. Да Понте, сподобившийся чести получить каплю благовония и тоже перешедший под знамя Казановы, просил разрешения сесть рядом. Прочие — за исключением Моцарта и Душеков, которые шептались в уголку, — последовали его примеру, и старец оказался в центре внимания. Упоминание имени Помпадур, упорные слухи о принадлежности прославленного любовника к кругу ее интимных друзей — кстати сказать, подтверждаемые той деликатностью, с какой Казанова произносил ее имя… — словом, все приготовились слушать. И не ошиблись в своих ожиданиях.

2

— Я знаю, ты желаешь мне добра, — так между тем говорил Моцарт Душеку. — Но что проку? Мне надо вернуться. Сейчас мне гарантировано место придворного композитора и восемьсот гульденов, а со временем, может, и больше.

— А Сальери? — упорствовал Душек. — Ты думаешь, он перестанет плести свои интриги?

Моцарт пожал плечами.

— Не забывай, что существует и партия сторонников Моцарта. И по доброй воле покинуть поле боя именно сейчас, когда сам император держит мою руку? Нет, Франц, сейчас — никоим образом.

— Император, — пренебрежительно повторил Душек. — Ты что же, до сих пор не узнал цену великим мира сего? Упаси нас бог зависеть от их милостей.

— Милостей? — рассмеялся Моцарт. — Милостей мне не надобно. Но все-таки Вена остается императорской резиденцией…

— А здесь ты учредил бы свою! И обрел бы покой, и мог бы жить и работать без забот, в кругу друзей, среди пражан, которые тебя боготворят…

Моцарт покачал головой.

— Нет, Франц, — повторил он. — Ты желаешь мне добра, но уговоры напрасны. Я просто не могу. Несколькими годами раньше я, пожалуй, согласился бы, но теперь — при всех несомненных удобствах и выгодах — это смахивало бы на отступление. Люди сказали бы: «А вы слыхали новость про Моцарта? При дворе удержаться не сумел — пришлось ему уехать из Вены». Нет, Душек, дорогой, спасибо на добром слове, но так не получится…

— Не стану тебя дальше уговаривать, Моцарт, — грустно промолвил Душек. — Может, ты и прав, если принять во внимание твой гений и твою молодость. Молодому человеку безразлично, как плыть — по течению или против. Правда, мой собственный опыт научил меня, что я был прав, вовремя сюда ретировавшись. Ибо здесь я обрел нечто постоянное — нет, я не про твердый доход, а про все вместе взятое. Среди здешних вольготно живется, они восприимчивы по натуре, добродушны и всем сердцем любят музыку. Думается, каждому артисту потребна опора — нечто незыблемое. Только борзые гоняются за разнообразием.

— Видишь ли, Франц, — сказал Моцарт, — тебе все-таки легче. Ты у себя дома, а я? Благодаря своему искусству ты можешь изъясняться со своими богемцами на родном языке. А теперь возьми меня. Ежели хочешь импонировать венской публике, изволь говорить по-итальянски.