За боем бой

- Сжечь немедленно! - перебил он. - Времена, сами видите, какие. Не ровен час, нижние чины заглянут в ваш исповедальник, а я представляю, чего у вас там понамешано.

Дневник я сжег, а через два дня меня ранило. Санитары несколько раз проходили мимо, пока заметили, что я жив. Я сменил несколько госпиталей и осел долечиваться в Екатеринбурге. Когда сестра милосердия делала перевязки, я, превозмогая страх, смотрел на страшный, сочащийся шрам и не верил, что эту отметину буду носить всю жизнь, до самой смерти. Иногда, просыпаясь утром, я думал: вдруг то был просто дурной сон? Но бок ныл, а весь мир пах карболкой.

В октябре меня выписали и дали отпуск по ранению. Я собрался было ехать в Москву, к родителям, но 25-го большевики взяли власть. Меня арестовали на улице и привели в казарму, где уже собралось несколько десятков офицеров, были среди них и знакомые по фронту или госпиталю Боровский, Юсов, Калманов...

В томительные дни ареста было много разговоров, очень откровенных, потому что, возможно, нам представлялся последний шанс высказать свои убеждения.

- Проболтали, промитинговали! - возмущался поручик Юсов, глядя дикими, воспаленными глазами. - Большевики нас перережут как кур, а Россию немцам продадут!

- Ну, вы уж скажете! - пытался урезонить его капитан Боровский. Просто пришло время и для России. Вспомните Францию!

- Какое время? Какая Франция? - бушевал Юсов. - Вас да вашего тестя-миллионщика первыми на гильотину большевики и пошлют. Вспомните Францию!

- Поручик, вы забываетесь! - крикнул Боровский.

- Господа! - раздался из темноты испуганный голос Калманова. - Вы бы хоть на французский перешли, ведь это хамье за дверью все слышит и ржет...

- Вы правы! - согласился Юсов, продолжая по-французски и почему-то шепотом. - Полковник Дутов уже борется с большевиками, он поднял казачество и взял Оренбург, Челябинск, Троицк... С казачьей Вандеей Советам не справиться! Если нам удастся отсюда выбраться, нужно подаваться к Александру Ильичу: будущее за ним!

- Сомневаюсь! - возразил Боровский.

- Так вы к большевикам собираетесь на службу?

- Никуда я не собираюсь. Я хочу спокойно дожить: у меня в Перми особняк, прекрасная жена и дочь. Я просто хочу жить, господа, а крови я видел с 1914 года досыта.

- Ах, у вас особняк? Великолепно. Его обобществят, вместе с женой и дочерью. А может быть, уже обобществили.

Если бы я не бросился между ними, была бы драка. Не дуэль, а самая обыкновенная потасовка с выбитыми зубами, с руганью и хрипом. Впрочем, дело не во мне - меня тут же отшвырнули в сторону, но неожиданно заскрипели запоры, и в казарму спокойно, словно не замечая упиравшегося в спину штыка, вошел Иван Степанович Павлищев. Позже он рассказал, что был контужен и лечился в Челябинске.

- Здравствуйте, господа! - отчеканил подполковник. - Хорошее пополнение генералу Духонину! Прекрасное пополнение...

Оказалось, Павлищев повторил шутку, которая ходила среди большевиков с тех пор, как Духонина убила толпа разъяренных солдат. Другими словами, нужно было готовиться к худшему. Но каково же было наше изумление, когда нас начал по одному вызывать к себе кряжистый комиссар и предлагать свободу под честное слово. Мы должны были пообещать, что не будем воевать с Советами. Все согласились и на следующий день очутились на свободе.

Обросший, в помятой шинели со споротыми погонами, я стоял и щурился на солнечный зимний день. Мимо невоенным шагом шли какие-то рабочие с винтовками, проходили неизвестно откуда взявшиеся на Урале моряки. На перекрестках было расклеено обращение большевиков к трудящимся всех стран. Из газет я выяснил, что в Брест-Литовске начались переговоры с немцами и что ждать от них ничего, кроме позорного мира, не приходится. Узнал я и об отмене воинской повинности - армия рушилась, войска демобилизовались. Поговаривали, что большевики собираются открыть границу немцам и кое-где уже действуют немецкие офицеры. Например, потомок знаменитого фельдмаршала - Блюхер.

Я был в полной растерянности. Когда-то, в гимназии, читая античные тексты, я очень удивлялся, как это знатные граждане, да и царские дети, попав в плен к пиратам и проданные в неволю, очень быстро забывали о прошлом и очень быстро привыкали к своему новому, рабскому, положению. Теперь я все понял. Как быстро раздражение по поводу солдата, при встрече неумело, нерасторопно отдающего честь, сменилось у меня страхом перед тем же солдатом и каким-то подспудным, слезливым чувством благодарности, если этот одетый в серую шинель человек проходил мимо, скользнув по мне равнодушным взглядом!

В Екатеринбурге единственным человеком, которого я знал еще по фронту, был Павлищев. Под арестом мы сошлись еще ближе, а по освобождении сняли номер в гостинице и жили в одной комнате. Не потому, что не было денег - тогда они еще водились, а потому, что в те дни, имея при себе револьвер, ни в коем случае нельзя было оставаться одному ни днем, ни тем более ночью. Многие офицеры подались в Оренбург, к полковнику Дутову, но Павлищев ответил, что войсковой атаман никогда ему не нравился и что вообще нужно крепко подумать, прежде чем выбрать свой путь.

Мы старались меньше показываться на улицах, сидели в гостинице, человек приносил нам ворох газет, мы читали, внимательно сравнивая, как по одному и тому же поводу пишут большевики, эсеры, анархисты, меньшевики. Старались понять: что же происходит на самом деле? Радовались открытию Учредительного собрания в Петрограде, надеялись - теперь уже все прояснится. Мы возмущались, когда большевики разогнали собрание. По слухам, какой-то матрос-анархист (или рабочий-металлист?) вошел в зал заседаний и под предлогом, что караул устал, выгнал из зала делегатов.

Прошел слух, что императору удалось бежать из дома тобольского губернатора, где он содержался под стражей, но потом выяснилось, что слухи недостоверны. В конце января большевистская газета сообщила о разгроме Дутова. Надо честно сказать, что "Уральский рабочий" по сравнению с другими газетами писал о событиях, может быть, чересчур прямолинейно, но зато без тумана и охов.

Потом с яростью мы читали о немецком наступлении - об унизительных переговорах большевистской делегации в Брест-Литовске. Однажды к нам ввалился Боровский и стал кричать о том, что такого позорного мира Россия не знала со времен татарщины, что после такого мира каждый честный офицер должен пустить себе пулю в лоб!

- Предлагаете массовое самоубийство? Весь российский офицерский корпус стреляется в один день? Красиво! Начинайте...

Эти слова сказал Павлищев и протянул Боровскому револьвер. Тот посмотрел на нас, схватил оружие и, если бы я не повис у него на руке, непременно выстрелил бы себе в висок.

- Проспитесь, капитан! - морщась, сказал Павлищев, но, по-моему, решительность Боровского его смутила.

Капитан уснул на моей постели. И просто не верилось, что этот всхлипывающий во сне молодой человек мог час назад разворотить себе выстрелом череп.

А Иван Степанович раздраженно ходил по номеру и объяснял:

- Брест - это, конечно, позор! Но, помилуйте, Андрей, другого выхода не было: старая армия разваливалась, боеприпасов нет... Для того чтобы выгнать немцев, нужна армия. Армия, а не наспех слепленные отряды! Но вот что меня утешает: в том, как большевики говорят о Брестском мире, я чувствую сожаление! Им стыдно за такой мир, вынужденный, позорный... Это значит, без армии они никуда не денутся, а если нужна армия - нужны офицеры. Без нас большевикам не обойтись!

- Значит, Иван Степанович, если большевики вас примут, вы к ним пойдете?

- Если пригласят - пойду!

- Обязательно пригласят - тридцать тысяч курьеров пришлют! - оторвал голову от подушки проснувшийся Боровский.

- Юмор самоубийцы! - холодно отозвался Павлищев и вышел из номера.

- Обиделся! - вздохнул капитан. - Зря! Я тоже пойду к ним.

Через несколько дней Иван Степанович вернулся из города, молча протянул мне холодный с мороза лист газеты и присел рядом. В газете было сообщение большевиков о привлечении военных специалистов к сотрудничеству.