Я люблю

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Сдав паровоз сменщику, я бегу на домны, к Лене, чтобы идти вместе на озеро.

Встречаюсь с ней около чугунной канавы.

Странно, она не обрадовалась, увидев меня, не рванулась навстречу.

Виновато улыбается, говорит с огорчением:

— Саня, все наши планы рухнули.

— Что случилось?

— Комитет поручил срочно, к завтрашнему бюро, познакомиться со всеми цеховыми молодежными стенгазетами. Значит, сегодня я тебе не попутчица.

— Так я буду твоим попутчиком!.. Хочешь?

Лена кивает, глаза ее сияют.

По железной крутой лестнице спускаемся с высот литейного двора вниз, на землю. Я спрашиваю, с какого цеха начнем.

— Пойдем прежде всего в прокатный. Там лучшая на заводе газета.

Идем по горячим путям доменного и мартеновского, прыгаем, как в детстве, со шпалы на шпалу, скользим, балансируем на гребешках железнодорожных рельсов, бесстрашно ныряем под вагонами маневрирующих поездов, груженных чугунными чушками, рудой, коксом, доломитом и стальными слитками. Идем, не целуясь, не обнимаясь и даже не держась за руки. И все же встречные люди внимательно, с любопытством и удивлением вглядываются в нас, провожают взглядами, о чем-то перешептываются.

Проходим между цехом блюминга и мартеновскими печами, мимо нагревательных Колодцев, где в страшной жаре созревают, набирая молочную белизну, стальные блюмсы.

Лена останавливается около одного из колодцев, откуда мостовой кран с помощью гигантских намагниченных клещей извлекает квадратную, в два обхвата, солнечного цвета, нестерпимо пышащую жаром болванку. Раскаленный брусок стали излучает свет такой силы, что огромный пролет цеха наполняется молочно-розоватым прозрачным туманом.

Я вижу Лену, окутанную с ног до головы жарким пушистым светом. Она вспыхивает, тлеет и вот-вот растворится в солнечном пухе. И почему-то именно в это мгновение у меня возникает мысль: «Сегодня, сейчас добьюсь у нее согласия. Сейчас или никогда».

Как только мы отходим от нагревательных колодцев, я беру ее руку и говорю:

— Лена, я…

Набатно гудит колокол, черная тень мостового крана надвигается на нас.

— Эй, берегись!.. — раздается чей-то зычный раздраженный голос.

Я испуганно хватаю Лену, тащу в безопасное место, к дверям, на прохладный летний сквозняк.

Выходим на улицу под чистое небо, под косые теплые лучи предвечернего солнца. И тут мною снова овладевает мысль: «Сейчас или никогда!»

— Лена!..

Больше не удается произнести ни единого слова. Она умоляющими все понимающими глазами смотрит на меня: «Не надо, молчи».

Опустив голову, уныло, на почтительном отдалении, шагаю рядом с ней. Говорю:

— Хоть убей, Лена, а я не понимаю, почему ты не хочешь…

Она смотрит на меня нежно.

— Рано, Саня!.. Ты еще и еще должен проверить себя.

— Я?.. Себя?.. — Мне становится так весело, что я начинаю громко смеяться. — Что ты, Лена!.. Уж я так выверен, так выверен — до Тысячной доли микрона! Астрономическая точность!

Лена не возражает. Мягко, доверчиво улыбается, покорно льнет ко мне плечом. «Согласится, теперь согласится!..» И мне хочется поцеловать ее. Но я не успеваю: навстречу нам, из-за угла прокатного, вылетает ошалелая ватага фабзайчат. Мальчишки вклиниваются между мной и Леной, разъединяют нас. Я почти с ненавистью смотрю вслед будущим сталеварам и прокатчикам. Потом мне становится смешно, и я улыбаюсь.

Лена вдруг спрашивает каким-то странным голосом — смущенно, мягко, значительно:

— Сань, а у тебя вот так… первый раз?

— Как?

— Ну вот так… как сейчас со мной?

— Ты хочешь сказать… гулял я когда-нибудь с девушкой? Гулял, но вот так — ни разу. А почему ты спрашиваешь?

— Так… Подожди меня около блюминга, — говорит Лена и убегает вверх по лестнице, ведущей в бытовой корпус прокатного цеха.

Я смотрю ей вслед, и сердце мое больно сжимается. Почему? Не знаю, но, чувствую, не зря.

Блюминг, тяжелый стан по прокатке самых крупных стальных слитков, расположен в гордом одиночестве, посреди просторного, с высокими сводами цеха.

Раскаленная неуклюжая туша блюмса, пышащая зноем, чуть переваливаясь на округлых скользких боках валиков, катится по конвейерной дороге прямо в пасть блюминга. Приблизившись к грохочущим, грозно вращающимся рольгангам, она останавливается, тупой своей мордой тычется в темное пространство калибра, просится войти. Шершавые губы рольгангов цепко хватают блюмс и, грохоча, втягивают его в свою пасть. Во все стороны брызжет огненная скорлупа окалины. Потоки воды, шипя и дымясь паром, омывают стальные челюсти. Через мгновение туша заготовки появляется на другой стороне блюминга, с изрядно помятыми боками, неузнаваемо похудевшая, вытянутая, заметно потускневшая. Валики конвейерной дороги несут ее прочь от стана, в темноту. Но, пробежав несколько метров, заготовка останавливается как бы в раздумье. Валики тем временем начинают вращаться в обратную сторону и снова увлекают стальной брус к блюмингу. Тут же появляются невидимые до поры до времени два массивных крючкообразных рычага. Они ловко поддевают заготовку своими мощными лапами, легко переворачивают ее с боку на бок, перекатывают чуть вправо, нацеливают на новый калибр. А валики продолжают свою работу, несут и несут заготовку вперед, к рольгангам. Снова раздается грохот стальных челюстей, бушует метель окалины, дымится пар, и на другой стороне блюминга возникает еще более обмятая и совсем неузнаваемая заготовка.

Мой взгляд прикован к конвейерной дороге, к тяжелому стану, к раскаленному металлу, ныряющему то с одной стороны, то с другой в пасть рольгангов. Туша блюмса на моих глазах в самое короткое время превращается более чем в десятиметровый четырехгранный желто-багровый брус. Гильотинный нож разрезает его на ровные куски. И новые заготовки — пища для средних станов — уплывают в темную глубину цеха, на склад готовой продукции. И сейчас же на светлой стороне блюминга возникает неуклюжая молочно-розовая туша, излучающая зной и свет. Цикл прокатки возобновляется.

Где же люди, прокатчики, по чьей воле грохочут рольганги, вращаются валики на конвейерных дорогах? Я поднимаю глаза и вижу над черной массивной клетью блюминга, в застекленной операторской кабине, на капитанском мостике, смуглолицего черноволосого чернобрового парня. Один-единственный капитан управляет такой могучей громадиной.

Как он похож на моего старшего брата Кузьму! Такой же строгий, с приметной горбинкой нос. Такие же сочные тяжелые губы. Такой же сосредоточенный умный взгляд. А может, это он и есть? Воскрес, чтоб поработать по-человечески, стать хозяином жизни. Если б свершилось такое чудо!..

Парень встречается со мной взглядом, улыбается, отрывает руку от рычагов управления, приветливо машет мне. И по этой улыбке я узнаю знаменитого волейболиста, прыгуна, непревзойденного «гасилу» Мишку Лукьянова. Как же он хорош в работе — с трудом распознал.

Я улыбаюсь ему в ответ, поднимаю руку над головой и слышу позади себя голос Лены:

— С кем это ты раскланиваешься, Саня?

— Тоже не узнаешь? Посмотри!.. Это же мой «соперник».

Лена сдержанно кивает мужу своей подруги, и мы покидаем цех.

— Ну, теперь куда?

— Пойдем к мартеновцам.

Молодежную газету сталеплавильщиков мы находим в большой безлюдной комнате с длинным столом посредине, накрытом кумачовым полотнищем, с плакатами на стенах, с огромным, от пола до потолка, портретом Владимира Ильича в красном углу.

Лена достает блокнот, карандаш и, озабоченно сдвинув свои бровки, приступает к изучению стенгазеты «Сталь и шлак». Интересно и мне, редактору паровозного «Гудка», заглянуть в зеркало сталеваров. Читаю передовую, стихи, рассматриваю карикатуры. Мое внимание привлекает небольшая заметка, жирно обведенная красным карандашом. Я читаю ее про себя и громко смеюсь.

— Ты чего? — с удивлением спрашивает Лена.

— Слушай!.. «В прошлую субботу молодые сталеплавильщики гуляли на свадьбе второго подручного сталевара Андрея Воробьева и лаборантки экспресс-лаборатории Клавдии Мирошниченко. Друзья и товарищи, профком и комсомольская ячейка нанесли молодоженам кучу подарков — стол, стулья, диван, занавески, ковровую дорожку, посуду и даже… детскую коляску… Молодежь веселилась всю ночь, а утром, в воскресенье, отправились на Магнит-гору встречать праздничное солнце… С добрым почином вас, комсомольцы мартеновского цеха!»