Я люблю

Праздновали на пустыре, неподалеку от шахты «София». Тут собралась огромная, плотная, теплая, веселая, добрая толпа — шахтеры, сталевары, горновые, трубопрокатчики. Все люди, сколько их ни было — а их было много, как звезд на небе, — казались мне родными, братьями и сестрами, отцами и матерями. Повсюду развевались алые флаги. Тогда я впервые увидел, как люди любовались друг другом. Тогда я впервые смутно почувствовал, а позже ясно осознал, что люди созданы для служения друг другу. Тогда я впервые услышал революционные слова Гарбуза.

Вознесенный десятками рук, он стоял на плечах толпы, впечатанный в заревое небо, и говорил, говорил, потрясая кулачищами, и удивительные, звучные, красивые слова «пролетарская революция», только сегодня рожденные и уже ставшие для всех нас родными, сверкали и сверкали в его речи.

Небо за плечами оратора становилось выше, все больше розовело. Потом оно стало золотисто-красным, потом густо-вишневым. Рождалось солнце. Революционное солнце.

Ах, каким я, малыш, был высоким в то утро, как далеко видел трубы завода «Унион», башни доменных печей, курганы шахтной породы. На все это Гарбуз указывал рукой и говорил:

— Теперь все это наше, товарищи. Нашенское!.. Вчера еще эти франко-бельгийские заводы, немецкие шахты были для нас ненавистной каторгой, а сегодня… сегодня мы должны их любить.

У подножия труб и курганов я видел убогие домики, хибарки, землянки, лачуги рабочих поселков. Голос Гарбуза гремел:

— Мы разрушим эти норы, куда нас загнал капитализм, и построим на их месте дворцы. Мы украсим нашу свободную землю новыми заводами, где будет выплавляться и добываться наше чистое народное счастье.

Над домной, откуда всегда к нам в поселок приходила темнота, холодный ветер, дождь, гроза и метель, поднималось огромное солнце. Солнце — знамя.

Сорок лет прошло с тех пор…

Я уже кончил свой рассказ о первом дне, о первом часе революции в нашем городе, а Гарбуз еще долго и сосредоточенно молчит. Взгляд его прикован к Волге, к ее берегам. Лицо строгое, суровое.

— Да, много мы, большевики, наобещали народу в первое советское утро!.. Страшно много.

И круто повернувшись ко мне, Степан Иванович брызжет светом своих глаз, лукаво смеется.

— Скажи правду, земляк, верил ты в то утро моим словам или не верил? Ну!..

Я нерешительно пожимаю плечами.

— Трудно сказать… я был еще так мал…

— Да, трудно было верить, — охотно согласился Гарбуз. — И не только в твоем возрасте. Не верили часто даже те, кому очень хотелось верить. Еще бы, так замахнулись!.. Дворцы… Заводы… Гидростанции… Города… И все нашенские, трудовые!

Он опять поворачивается к Волге. Смотрит на нее и говорит:

— А я верил!.. Верил вовсе, что говорил, что обещал. В каждое слово! — Голос его звучит тише, сокровеннее. — Не мои это были обещания, а научные предвидения. Как известно, всё они осуществлены. Видишь, какая Волга? Красотище!.. Любуюсь ею от зари до зари. Но через сегодняшнюю красоту я вижу и красоту завтрашнюю — сплошное волжское море, от Москвы до Астрахани. И по берегам этого моря стоят, возвышаясь одна над другой, гидростанции. Целый каскад. Угличская, Рыбинская, Горьковская, Устькамская, Чебоксарская, Куйбышевская, Сталинградская… Каскада еще нет, но я его уже ясно вижу! Греюсь около его света. Ощущаю прохладу волжского моря. Слышу шелест крыльев чаек…

Степан Иванович безнадежно машет на меня рукой:

— Знаю, не веришь: чудак, мол, старик. Ну и не надо, не верь.

— Вы строитель гидростанций? — спрашиваю я.

Он отрицательно качает головой, озабоченно хмурится. Ему, очевидно, не хочется уклоняться в сторону, надо до конца довести свою мысль.

Вскинув лобастую стариковскую голову к небу, он весело, не щурясь, как орел, смотрит на утреннее волжское солнце, озорно подмигивает ему.

— Я верю даже в то, что мы покорим этот шарик, приручим его энергию, неукротимую на протяжении миллионов лет.

Э, Степан Иванович, проговорился! И взгляд твой выдал тебя. Так смотреть на солнце, так говорить о нем имеет право только человек, уже укрощающий его энергию. Не ты ли сотворил первую в мире атомную станцию? Не по твоим ли рецептам сварена жароупорная сталь, из которой делается оболочка межконтинентальных баллистических ракет?

— Степан Иванович, а что же вы все-таки делаете теперь? Кто вы?

Жду, что он скажет. Лицо его опять становится строгим, суровым. Только глаза светятся. Он говорит:

— Кто я?.. Коммунист.

— Это я понимаю, но…

— Мало?.. Пожалуйста, еще!.. Изыскатель и фантазер, проектант и мечтатель, впередсмотрящий, чернорабочий будущего. Да, чернорабочий. В эпоху первой пятилетки прокладывал трассу в завтрашний день — строил Магнитку, а теперь… теперь смотрю на «божий» мир и выискиваю в нем лазейку в мир иной, в мир будущего.

Степан Иванович умолкает. Дымя папиросой, он смотрит на Волгу, и глаза его светлеют и светлеют, словно в них отражается волжское море.

Молчу и я. Думаю о Гарбузе, первом большевике, с которым столкнула меня судьба. Думаю о том, какую долгую великую и прекрасную жизнь прожил этот человек, вчерашний горновой, подпольщик, а ныне владыка, хозяин жизни. Думаю о земле моих отцов, породившей тысячи и тысячи таких людей, как Гарбуз. Думаю о себе, о том, как я стал писателем, о связи писателя с жизнью, о его ответственности перед народом. И вдруг с необыкновенной силой понимаю и чувствую, что нахожусь в неоплатном долгу перед теми, кто был ничем, а стал всем — перед неповторимым поколением советских людей, в облике которых запечатлена историей вся красота человечества.

Любовь к труду, к свободе, к правде, любовь к человеку, верность ему, — есть ли что-нибудь красивее!

«И ты, как гражданин, как человек, как писатель, — думал я о себе, стоя рядом с Гарбузом, — плод этой любви, и к тебе щедро прикоснулась история своей богатырской чудодейственной рукой.

Плати же свой долг скорее и полностью, — внушал мне голос совести, — плати от всего сердца! Иди к тому источнику, из которого вышел ты как писатель, с головой окунись в его благодатную живую воду, озарись румянцем юности, пытливо, ясными глазами взгляни на путь, пройденный твоим поколением, и простыми словами расскажи о нем читателю».

Покорно, с радостью внимаю я этому голосу. И снова, как в лучшие свои годы, в магнитные годы первой пятилетки, в молодые, вдохновенные годы общения с Алексеем Максимовичем Горьким, чувствую над собой добрый упругий парус. Омытый грозовым ливнем, выбеленный жарким солнцем, надутый свежим ветром наших дней, он несет меня вперед.

Издательство просит отзывы об этой книге с указанием возраста и профессии читателя присылать по адресу: Москва, Центр, проезд Сапунова, 13/15, издательство «Советская Россия», редакция художественной литературы.