Я люблю

Яша читает долго, а голос его звенит все так же чисто, звонко.

Я дважды, еще на паровозе, успел прочитать письмо Горького. Но, слушая Яшу, заново приобщаюсь к силе горьковского слова.

— «…нужно в кратчайший срок уничтожить всю старину, — крепнет голос Яши, — и создать совершенно новые условия жизни, условия, каких нигде нет…»

Каждое слово жжет мою совесть, освещает сердце, будоражит разум.

— «Мы должны воспитать себя качественно иными: выкорчевать из наших душ всю проклятую „старинку“, воспитать в себе больше доверия к всепобеждающей силе разумного труда и техники, должны стать бескорыстными людьми, научиться думать обо всем социалистически…»

Должны!.. Должны!..

Слушаю сталевара и мысленно оглядываюсь на путь, пройденный мною в последние годы, и с радостью вижу, что жил, покорясь всепобеждающей силе разумного труда. Труд, только труд был и будет источником моих радостей, моей силы…

— «Наша сила — несокрушима, и она обеспечивает вам победу над всеми препятствиями. Вы должны все преодолеть и — преодолеете. Крепко жму могучие ваши лапы».

Яша умолкает. Тишина. Я открываю глаза. Первым попадает в поле моего зрения лицо кудрявого сталевара. Оно бледное-бледное. Губы дрожат. Лоб обсыпан тяжелыми каплями. Большие уши красны, как вареные раки. Перестарался, парень!

Понимаю тебя, Яша. И ты воспринял письмо Горького как большое откровение, как личное послание. Сколько нас таких в Магнитке, в стране!..

Я улыбаюсь своим мыслям, отворачиваюсь к окну и вижу… Улыбка замораживается. В одно мгновение забыл о письме, о счастливых своих мыслях, обо всем на свете. Смотрю на обочину дороги и думаю только о том, что вижу.

По сухой тропинке, в тени молодых деревьев, ровесников Магнитки, идет моя Лена. В белых туфельках. В белом, щедро усыпанном большими розами платье. Голова ее гордо, как всегда, вскинута. Светлые волосы перехвачены алой ленточкой. Идет и не смотрит на автобус, в мою сторону. Глаза ее, лицо, вся она обращена к тому, кто идет с ней рядом. А рядом с ней шагает долговязый, длиннолицый, с головой, похожей на дыню, балбес лет двадцати пяти. Я хорошо его знаю. Мишка Лукьянов из прокатного цеха. Я не раз встречался с ним во Дворце спорта, на волейбольной площадке. Он знаменит тем, что умеет прыгать чуть ли не выше себя, здорово мяч гасит. Все. Больше у него нет никаких достоинств. Крикун. Спорщик. Бриться начал лет пять назад. Перестарок. Какое же он имеет право идти рядом с Леной, да еще так близко? Идет и, заглядывая ей в глаза, прохвост, смеется. Разве он может сказать что-нибудь веселое, смешное? А Лене почему-то смешно.

Как она может?.. Такой обман, такое предательство!..

Я зажмурился и застонал от страшной боли, пронзившей глаза, грудь, сердце, все мое существо. Какой я несчастный!

— Что случилось, браток? Если на любимый мозоль наступил, так извиняюсь: на ногах очей нет.

Голос тот же, песенный, читавший письмо, но что он теперь говорит — противно, тошно слушать!..

Вскакиваю. Ожесточенно проталкиваюсь вперед, к выходу. Мне вдогонку летят крепкие словечки. Отмалчиваюсь и лезу напролом. Едва автобус останавливается, соскакиваю на землю и бегу домой.

Врываюсь в свою комнатушку. К счастью, Борьки нет дома.

Падаю на кровать вниз лицом, кусаю подушку, молочу кулаками железные ребра койки.

Как могла она променять на такого!.. Да будь он и в сто раз лучше меня, все равно, как могла?.. Так поступают только отъявленные предатели.

В коридоре раздаются знакомые шаги. Борька!.. Не успеваю вскочить с кровати, как он входит. Изумлен.

— Смотри, ты дома!.. А там тебя Лена ждет. Вот так кавалер! Иди скорее, иди, не заставляй томиться девушку.

Лежу, жмурюсь. Раздумываю. Ждет?.. Томится?.. Не может быть.

— Да ты слышишь, Санька, что я тебе, обормоту, говорю? Проснись! Лена ждет тебя в круглом скверике. Вставай! Мчись!

Поднимаюсь, одергиваю спецовку, растопыренными пальцами расчесываю волосы и выхожу на улицу.

Да, действительно, Лена сидит там, где мы и условились, на скамейке около фонтанчика. Я не вижу ее лица. Но даже спина ее, сутулая, напряженная, как бы несущая большую тяжесть, говорит мне, что Лена ждет, томится.

Ясно, что ждет, сомнений быть не может. Но зачем ждет? Что ей от меня требуется? Хочет и нашими и вашими вертеть? А может… может, уже жалеет, раскаивается?

Что же делать, идти к ней или не идти? Пойду! Интересно все-таки посмотреть, какая она стала после всего.

Приближаюсь к ней не спеша, со спины. Но она слышит мои шаги, быстро оборачивается. Лицо ее испуганно-тревожное, несчастное и некрасивое. Но через мгновение оно преображается в сияюще-радостное, красивое и молодое.

— Санечка!..

Вскакивает со скамейки, вытянув руки, летит мне навстречу бело-розовая, шуршащая, жаркая. А я иду все так же не шатко и не валко, хмурюсь и думаю: «Ну и притворщица!.. Давай, давай, посмотрим, что будет дальше».

Подбегает ко мне, хватает мои руки, трясет, заглядывает в глаза. Видит мое хмурое лицо, и все-таки счастлива.

— Почему так долго, Саня? Задержался на работе?

— Угу. А ты давно здесь?

— Давно. Очень! Уже хотела уходить.

— Да?.. И почему же ты не ушла? Пугаешь?

— Что ты, Санечка!

Лена только теперь замечает, что я не улыбаюсь, мрачен.

— Ты чем-то расстроен, Сань? Чем, скажи? Неприятности на паровозе?

— Так, чепуха… А ты пешком добиралась сюда или на автобусе?

— Пешком.

— Целый день стирала и все-таки… пешком?

— Ты же знаешь, я прирожденный пешеход. Постой, а почему это так тебя заинтересовало?

— Так… пожалел твои ноги.

— Да?.. Саня, давай условимся… Требуй! Ругай! Презирай! Но не жалей.

Я усмехаюсь.

— «Ругай!.. Презирай!..» А как же насчет любви?

Лена краснеет, опускает голову. Уши ее пунцовые. Мне стыдно за свою грубость и больно за Лену. Я беру ее за руку, веду к скамейке. Мы садимся, и я пытаюсь выдавить на своем лице приветливую и ласковую улыбку.

— Я пошутил, Лена, не обижайся.

— Саня, ты так переменился!.. Раньше ты шутил совсем иначе.

Я тихо, едва слышно спрашиваю:

— А ты не переменилась?

— Я? Ни капельки!

— Да? Очень хорошо. Прекрасно.

Больше мне нечего сказать. Много слов теснится в груди, но все такие, что их нельзя произносить вслух — окончательно испугаю, оттолкну Лену, на всю жизнь обижу. А обиды она как будто не заслужила. Кажется, я наломал дров, зря взвинтился. Известное дело, у страха глаза велики. А впрочем, может, и не зря. Надо проверить.

Я закуриваю, выпускаю густую струю дыма мимо головы Лены и мирно, простодушно-вкрадчиво спрашиваю:

— Лена, можно тебе задать один вопрос?

— Хоть десять! — сейчас же отвечает Лена и бесстрашно, чистыми, безмятежно ясными, ни в чем неповинными глазами смотрит на меня.

«Дурак, дурак, что ты делаешь? — кричит во мне какой-то добрый голос. — Остановись! Обними свою любимую и будь счастлив!» Но я уже не могу остановиться, это не в моих силах:

— Лена, что бы ты подумала, если б… увидела меня с какой-нибудь дивчиной?.. Идем и, ничего не замечая, хохочем во все горло.

Лена опять отвечает быстро и решительно:

— Подумала бы, что вам очень весело, и пожалела бы, что я не с вами рядом.

— И все?

— Все. А что же еще?

— И тебе не стало бы грустно? Не обиделась? Не подумала, что я… что она…

Лена гладит мою руку, нежно и с жалостью смотрит на меня, шепчет:

— Глупый ты, Санька, глупенький!..

И от этого прикосновения, от этой ее нежной жалости, от ее шепота мне сразу становится легко-легко, покойно, светло, хорошо. Говорю:

— Нет, не просто глупый, а я настоящий дурак. Ленка, отшлепай меня по щекам скорее!

Лена решительно размахивается и в ее глазах рдеют озорные огоньки.

— За что отшлепать, говори?

— Так… заслужил. Шлепай, ну! Скорее.

Лена качает головой, опускает руку, улыбается.

— В чем дело, Саня? Когда, где и перед кем провинился?