Я люблю

— А, крестный! Мое почтеньице, Микола Николаич. С добрым утром! Как спалось?

Остап старался говорить по-городскому, избегая деревенских слов, оскорбляющих, как он думал, умственность Бутылочкина.

Бутылочкин отвел Остапа в сторонку, доверчиво, как другу, сказал:

— Плохо спалось, дорогой, плохо. Перегулял вчера на крестинах у горнового Ярошенки. Беда. Трещит башка. Не знаю, как и достою горькую упряжку. Не поможешь моему горю, Остап?

Остап догадался, чем он может подсластить «горькую упряжку» своего благодетеля, крестного отца. Молча полез в дальний карман, молча достал серебряный рубль, молча прилепил его к ладонной мякоти десятника.

— Благодарствую! Я у тебя, дорогой, в долгу не останусь. Быть тебе горновым, попомни мое слово. Замолвлю словечко перед начальством.

«Зря стараешься, десятник, — думал Остап. — Не нуждаюсь в поблажках. Своими руками, слава богу, могу заработать место горнового».

Каждый день он первым приходит на домну, последним уходит домой. Если надо поднять многопудовую тяжесть, Остап первым сует под нее стальной лом. Если жидкий чугун разрушает песчаную канаву и угрожает разлиться по двору, Остап первым преграждает ему дорогу. Бросается в самое пекло — и не горит. Один ворочает глыбы чугунного скрапа, над которыми обычно пыхтят несколько человек — и не надрывается. Все доменщики им командуют — каждого без обиды, охотно слушается. Пока чугунщики курят, отдыхая, он возится на канаве: подсыпает на обочины песок, выравнивает желоб. Всю упряжку бегает по литейному двору, от одной работы к другой, быстрый, легкий, молчаливый. За сноровку его прозвали: Шило.

Главный мастер Колобов, усатый, с орлиным носом, и француз-инженер, с трубкой в зубах, толстоплечий и толстозадый Жан Жанович, за глаза называемый доменщиками Ж… Ж…… — даже эти два человека, никому и никогда не делающие добра, заметили старательность Остапа. Сразу же, как только около домны появился кряжистый, угловатый хохол, они отметили его. Через неделю главный мастер, самодовольно покручивая усы, говорил инженеру:

— Верткий хлопец. Пойдет в гору. Моя находка!

А еще через неделю уже и Жан Жанович красивым басом, с удовольствием слушая свой голос, говорил усачу Колобову:

— Я совершенно согласен с вами, обер-мастер! Этот чугунщик пойдет…

И Остап пошел: его назначили третьим подручным горнового. Подручный горнового, шутка ли! Один из трех хозяев матушки домны, этой капризной печки-великана, полной огня, руды, кокса, камня, день и ночь гудящей и изрыгающей расплавленный чугун. Надо быть богатырем, иметь семь пядей во лбу, чтоб властвовать над такой мудрой махиной.

Теперь с пикой горнового в руках, в войлочной шляпе, в синих, с железной оправой очках на лбу, в брезентовых рукавицах Остап казался себе богатырем.

В первый же день и час возвышения Остапа его большую радость омрачил горновой Гарбуз, неказистого вида, высокий, сутулый человек с землистым цветом лица, с глубоко запавшими щеками, но веселый, прямодушный, бесстрашно насмешливый. Передних зубов у него не было — выбиты ломом во время аварии на домне.

Узнав от мастера, что чугунщик назначен в горновые, Гарбуз бросил лом, снял рукавицы, подошел к Остапу и, будто впервые его увидя, протянул теплую шершавую, как чугун, руку и усмехнулся, смело показывая свой беззубый рот.

— Ну, здорово, господин горновой, здорово! Поздравляю. — Он бесцеремонно ощупывал руки Остапа, плечи, тыкал кулаком в грудь. — Камень ты, парень, железо, а все ж таки разгрызут тебя до последней косточки, съедят, сожрут, как цыпленка, если… если не дашь им по зубам. Одним словом, не будь съедобным дураком, берегись! Понял? Намотай себе на ус.

Остап, по правде сказать, ничего не понял, на что намекал Гарбуз. Кто собирается сожрать его вместе с костями? Кому надо дать по зубам? От чего надо оберегаться? И что намотать на ус? Не понял, но почуял, что Гарбуз хочет отравить его радость.

Не привык Остап обижаться На людей и оттого он усердно закивал головой: все, мол, понял, все сделаю, как велишь.

Гарбуз, надевая рукавицы и принимаясь за работу, серьезно сказал:

— Сегодня получка, а завтра праздник, божий день, так ты заходи в мою халупу, чайку вместе выпьем. С теплыми бубликами, — добавил он и показал свой улыбчивый, с голыми, яркорозовыми деснами рот. — А если хочешь, то я к тебе зайду. Слыхал, ты на Гнилых Оврагах нору себе роешь? Правда?

— Роем.

— Ну так вот, приду подсобить. Я, знаешь, мастак по плотницкой части — не брезгуй моими руками.

— Что ж, приходи.

А вечером, после гудка, когда Остап получил в заводской кассе получку, его подстерег в темном углу Бутылочкин, подал мягкую руку и тоже поздравил:

— Видишь, я свое слово сдержал… С повышением, родной мой! Радуюсь. В гору пошел, золотой, с моей легкой руки. Хорошо-с! Очень хорошо! — И умолк, крутил пуговицы Остаповой куртки, чего-то ждал.

Остап молчал, будто не догадывался. Тогда Бутылочкин сказал попроще:

— Сегодня, родной, опять могу составить тебе компанию.

— Нельзя мне… Гроши дуже нужны дома. Строимся мы на Оврагах. Потом, Микола Николаич, в другой раз…

Бутылочкин отчужденно отстранился, пожал плечами:

— Ну што ж, родной, што ж, на нет и суда нет. Пеняй на себя: завтра поставлю на старое место, чугунщиком.

— Микола Николаич, смилуйтесь!.. Как же так…

— А вот так!.. Захочу и даже чугунщиком не будешь работать. Я все могу. Да-с!

…Ночью они опять сидели в кисейном кабинете Аганесова. Рыдала гармонь, печалилась о Марусе, которая отравилась. Шуршали за обоями тараканы. На жестяном блюде пламенели, страшно выпучив глаза, клещистые раки.

Пил Остап наравне с Бутылочкиным, отчаянно хлестал стакан за стаканом, хмелел и все больше хотел хмелеть, заглушить жалость к деньгам.

Пять рубликов, пять целковых, чуть ли не половину получки швырнул в пасть этой прожорливой собаке. Сколько гвоздей, горбылей, стекла, кирпичей можно было бы купить на эти деньги!

Обливался потом около домны, сжигал себя над чугунной канавой, надрывал нутро над глыбами скрапа — и вот награда…

— Эх, сволочь гармонист, ловко, душевно запузыривает. Ты слушай, слушай, родной!

Остап не слушал. Смотрел на десятника и додумывал свою горькую, тяжкую думу. Мелкое птичье лицо Бутылочкина раскраснелось. Сквозь жиденькие усы просвечивала рыхлая, в черных точках кожа. На впалых висках чернели мокрые от пота волосы. Голые веки набухли. Узенький морщинистый лоб наползал на выцветшие брови. Серые водянистые глаза пучились и были похожи на сваренные в крутом кипятке рачьи бельма.

Бутылочкин рвал клешни раков, лущил их, как семечки, крепкими острыми зубами, шумно, с присвистом высасывал солоноватый сок и, сладко зажмурясь, раскачивал головой в такт гармонисту, притопывал, подпевал. Он был счастлив.

Остапу тошно глядеть на Бутылочкина, но он не отворачивается. Смотрит на него с отвращением, с ненавистью, с закипающей злобой и вспоминает слова горнового Гарбуза. Все правильно сказал беззубый, как в воду смотрел. Ишь, до чего же ловко жрет. Как он в рачьи клешни, в рачье брюхо вцепился! Вот так же сосет и людей. Кулаки Остапа сжимаются, в глазах темнеет. Наваливаясь грудью на стол, он все ближе склоняется к Бутылочкину, и все больше овладевает им соблазн ударить… Ударить изо всей силы. «Ударю, — подумал Остап. — Прямо вот зараз. Наотмашь. В самую харю».

Большая черно-сизая муха влетела в ситцевый кабинет. Закружилась, зажужжала вокруг керосиновой лампы, над столом, словно облюбовывая, куда бы ей сесть. На столе остатки колбасы, огуречный рассол, обглоданные кости, хвост селедки — садись, лакомься! Нет, кожа Остапа показалась мухе слаще. Расположилась на его щеке, выпустила свой игольчатый хоботок и присосалась. Согнал. Муха улетела, покружилась, опять села на лицо. Остап раздраженно махнул рукой, задел стоявшие на столе бутылки. Они загремели и, падая одна за другой на пол, разлетелись на куски. В душе Остапа сразу рухнули все преграды. Ударил по тарелке кулаком, и она рассыпалась, как перегоревший корж. Ударил еще по одной — и эта разлетелась в черепки. Бутылочкин испуганно вскочил, пытался обнять Остапа.