Страница 16 из 114
— Нет, — выдохнул он. — Все не так, ну что же вы. Мы же должны были встретиться в «Гиппогрифе». Это мне надо было на вокзал. Я подумал, что, может, я позвонил слишком рано…
— Ваша дочь, — сказал я.
Девочка, которой он посвящал стихи, мечтая о ее будущей красоте, воспевал ее надрывающую сердце невинность, шаловливые ноги под клетчатой юбкой, прямые льняные волосы. Женщина, снова ушедшая от мужа.
— Сколько вам лет? — спросил я.
— Пятьдесят семь.
— Ну да, — сказал я, — вы казались мне таким старым, когда я учился в школе. А Гарольду Монро[44]?
— Гарольду? Гарольд умер. Он скончался в 1932 году.
Мы входили на платформу, цыганская звезда кочевая сияла на огромном белом циферблате.
— Мы рано, — сказал Эверетт. — Она приедет не раньше пяти.
— А следующий поезд в Лондон?
— В восемь-десять, кажется. Я надеюсь, вы не собираетесь покинуть нас так скоро?
— Как сказать.
Нас окружали праздничные плакаты с прошлого лета.
— У меня там дела. Завтра, наверное.
Эверетт купил перронный билет, я был без гроша, он купил и мне.
— Есть время выпить чаю, — предложил он, и мы с шумом зашагали по прогнувшимся доскам застекленного моста к лестнице, ведущей на четвертую платформу.
Мы вошли в грязную чайную, обставленную в готическом стиле, и Эверетт заказал чай. Официантка обслуживала нас с усталым пренебрежением: к посетителям она относилась, словно к тупому бесконечному фильму, способному только с помощью заказов и денег установить редкий стереоскопический контакт с ее реальным, но еще более тупым мирком. Эверетт проводил меня к столику и заговорил печально, но настойчиво.
— Моя дочь Имогена, — сказал он, — боюсь, она и правда сделала не слишком удачный выбор, выйдя замуж. Но я искренне надеялся, что дела пошли на лад в последнее время, потому что она не приезжала домой уже более года.
— У вас еще дочери есть? — спросил я, поскольку был уверен, что Эверетт, выбирая имена, не опустился бы ниже Корделии, Пердиты, Миранды, Марины[45]. Но он покачал головой и сказал, — мое единственное дитя.
— А ваша жена еще жива?
Он снова покачал головой, но в этот раз это означало что-то другое. Он добавил:
— Я бы не удивился, если это так. Трудно вообразить, что эту женщину возможно убить.
— О! — Мне понравилась эта поэтическая откровенность.
— Ну что я могу сказать Имогене, ну правда? Она знает все о матери. Она знает, что всегда может пулей вылететь с чемоданом, и, как ни странно, к отцу, чья жена делала абсолютно то же самое, унеся в итоге гораздо больше, чем просто чемодан.
— Что это значит?
— Все. Уйму всего. Даже абажуры.
— Понятно. Видно, это долгая история.
— Если задуматься, о браке написано совсем немного стихотворений, — сказал он. — Вроде эта тема не совсем естественна для поэзии, не то, что любовь, измена и вино. Это может означать только, что брак — явление неестественное.
Он снова размешал чай, как будто отчаянно хотел выудить что-то сладкое, хоть откуда-нибудь.
— Отцовство, однако, совсем другое дело.
— Могу только вообразить.
— Никогда не приходилось? — невинно спросил он. — Неужели вы не народили цветных ребятишек в ваших недолгих чужеземных путешествиях?
— Возможно. Я не знаю. Но это же ненастоящее отцовство, разве не так?
— О да.
Он опустошил чашку.
— Она захочет выпить по-настоящему, как только прибудет, — сказал он, — вся в свою мать. Но мы можем повести ее в клуб, конечно.
— Сколько ей лет?
— Имогене? О, двадцать восемь, тридцать, около того.
Казалось, он потерял интерес к разговору о своей дочери, угрюмо глядя на стену с желтой инструкцией железнодорожных правил. Но когда стали слышны предвестники приближающегося поезда — оживившиеся носильщики, неразборчивая речь объявлений, неистовое кипение горячего чая, — он снова пришел в нетерпение и выбежал, стремглав, на платформу.
Я последовал за ним. Поезд надвигался. Я увидел, как машинист надменно выглянул из уютного пекла, обменявшись — как солдат и тыловой служащий — секретными взглядами с официанткой из чайной. Пассажиры, лишенные иллюзий прибытия, выходили безрадостно в серый пар; пассажиры, жадные до иллюзии, локтями расталкивали друг друга, прокладывая себе дорогу. Девушка подбежала к Эверетту с криком «Папочка!».
Поэт и дочь поэта обнялись. Значит, это и есть Имогена. Думаю, в самый раз процитировать стихи Эверетта, написанные ей — семилетней, хотя сам я впервые прочел их только после этой первой встречи с нею:
В душу запали твоя добродетель
На этой, рвущей душу земле,
И чада ее, утенок и мышка,
Теленок, еще не чующий ног.
Касаясь тебя, прикоснуться я смог
К ужасной тайне рождения во мгле.
Боюсь, что уходишь ты, миру неся
Девственный дар твоей красоты
Средь взрослых зверей. О, как боюсь
Скребущихся в дверь прожорливых рук.
Каких раздирающих душу мук
Мне стоит тот выбор, что сделала ты.
Я был представлен, полюбовался властным лицом в свете фонаря, растрепанными рыжеватыми волосами, ладным податливым телом. Она мне улыбнулась и сказала, обращаясь к отцу:
— Господи, все что угодно за стаканчик, и все они, разумеется, вечно закрыты?
— Ох, я думаю, мы что-нибудь придумаем ради тебя, — отозвался ее папа, ухмыляясь. — Так ведь, Денхэм?
— Вы придумаете, конечно, — ответил я.
Она взяла Эверетта за руку, и они быстро пошли к ступенькам, Эверетт — с одним из ее чемоданов. Я подхватил другой, хотя меня не попросили и не поблагодарили. Видимо, она считала мужчин бесплатным к себе приложением. Ну и черт с ней. Потом я вспомнил, что собирался впредь по-рыцарски великодушно относиться к дамам, как бы порочны они ни были. Когда мы поднялись по ступенькам и проходили через турникет, я смог рассмотреть ее красоту более внимательно. Она не подвела Эверетта — дочери поэтов не имеют права на уродство, и даже в большей степени, нежели поэтессы, обладают правом на красоту. Мы сели в такси и, пока мы двигались к Бутл-стрит, Имогена энергично рассказывала отцу о жизни в Беркенхеде, с которой она теперь распрощалась, со злостью, о муже, который вроде бы служил в бюро перевозок, и — без удержу — о природе их сексуальной жизни. Водитель, не отделенный стеклом, с большим интересом навострил левое ухо.
— Но что же не так? — спросил Эверетт.
— Просто терпеть его не могу, вот и все, — ответила Имогена.
Она говорила на литературном английском, как репертуарная актриса.
— Да и никогда не могла, полагаю, нет, честное слово.
— Что ж, — вздохнул Эверетт, — тогда надо развестись. Но вроде бы у тебя нет никаких реальных оснований, не так ли? Кроме того, мы не в Америке живем, если не забыла.
— Я давала ему основания, — заявила Имогена пронзительным леденящим голосом, — множество. Но он и слышать не желает. Говорит, что любит меня.
Последний выкрик вылетел из открытого окна такси, когда мы остановились на светофоре.
Мужчина пересекавший улицу, заслышав это, прищелкнул языком, одновременно дернув склоненной головой.
— Ты, — крикнула Имогена, — не суй нос не в свои дела. Нахальный мудила!
В такси возникла атмосфера торопливо-смущенного покашливания, и мы рванули на зеленый. Мы свернули в боковую улицу, в одну из тех, где стеклянные витрины сплошь заполонили рояли, омытые холодным белым светом, потом в другую, и остановились у кофейни.
— Ну, Господи, нет, — простонала Имогена, — только не опять эти помои.