Карибский брак

– Ты когда-нибудь думаешь о других или всегда только о себе? – выпалила я, обращаясь к матери. – Неудивительно, что отец старается поменьше бывать дома.

Мама отшатнулась, как будто я ударила ее.

– Ты моя дочь! Как ты можешь говорить мне такое?

– Прости, – сказала я, опустив глаза. Я действительно не имела права оскорблять ее и знала, что когда-нибудь мне придется за это ответить.

Пока я шла домой, меня сопровождал круживший надо мной пеликан. Может быть, это был вырвавшийся на свободу дух Адели? Закрыв глаза, я пожелала, чтобы он явился мне в ее земном обличье и вразумил меня, как делала Адель всю мою жизнь. Я не любила своего мужа, и из-за этого мне было не по себе, потому что он был хорошим человеком. Перед смертью Адели я задала ей шепотом вопрос: «Разве может быть жизнь без любви?» Вот тогда-то она и взяла меня за руку своей хрупкой, как у птички, рукой и начертила пальцем кружок у меня на ладони. Я поняла, что она хотела сказать: такая жизнь ничего не стоит.

Еще она сказала, что Исаак будет не единственным мужчиной в моей жизни. И я невольно стала искать этого второго мужчину. В этом было что-то колдовское, нечистое, и я не хотела, чтобы моя предшественница знала, что я предаю ее мужа. Но я ничего не могла с собой поделать. Я вглядывалась в лица всех встречных мужчин, гадая, не он ли мой суженый.

Я посвящала все свои дни детям и была преданной женой. Но каждую ночь я думала о другой жизни, которая была еще впереди.

Дети занимали все мое время и внимание, и я не замечала, как стареет отец. И вот однажды Энрике пришел ко мне и сообщил, что папа тихо и мирно скончался в своей постели. Было непостижимо, почему друг за другом умерли два человека, которых я любила. А Адель всегда говорила, что Бог троицу любит. При мысли о том, что нас ждет еще чья-то смерть, у меня мурашки бегали по коже.

Когда мама послала за мной, я пошла к ней, надев свое подвенечное платье, которое мы с Жестиной перекрасили в синий цвет. Согласно традиции, близкие должны были провести целую ночь с умершим, вымыть его в последний раз и накрыть простыней. В прошлом было также принято защищать его от злых духов, но в наши дни никто уже не признавал эти суеверия. Думали больше о том, чтобы дать покой семье. Мама настояла на том, чтобы отца перенесли в библиотеку – комнату, которую он так любил. Ее нервы никуда не годились, и пришлось дать ей нюхательную соль. Я никогда не видела мать в таком беспомощном состоянии. Она была не причесана, платье ее было смято, на лице застыла печаль. Я пошла в библиотеку, чтобы посидеть с отцом. Казалось, он стал меньше, чем был в жизни. В помещении было тише и спокойнее, чем обычно, воздух застыл, как перед штормом. На отце была надета ночная рубашка, и уже это вызвало у меня слезы. Глава семьи, пользующийся всеобщим уважением, при жизни никогда не предстал бы перед людьми в таком виде. Глаза его были закрыты, но у меня было такое чувство, что они вот-вот откроются и прикажут мне уйти. Однако они не открылись, отца с нами больше не было. Под простыней угадывались его худые ноги с синими венами, выпирающие суставы. Раздался стук в дверь. Это была моя мать. Она взяла себя в руки и пришла, чтобы вымыть отца водой с мылом. Я никогда не видела ее в таком смятении. Она хотела, чтобы он ее любил, но не смогла добиться этого.

– Ты уверена, что можешь сделать это? – спросила я.

– Я теперь ни в чем не уверена. Вымой его ноги, а я займусь остальным.

Я протерла влажной тряпкой ноги отца. Вода была холодной. Мама во время обмывания заплакала. Мы покрыли отца тонкой белой простыней и сели рядом, не зажигая свечей.

– Никак не могу поверить, что его больше нет, – сказала мама. Она смотрела в пространство перед собой, положив руки на колени. – Теперь все изменится.

Это была правда. Некоторые семьи держатся на одном человеке. Наша держалась на Мозесе Помье.

Тени в комнате удлинялись. Воздух стал влажным и тяжелым. Я заметила капли на штукатурке, словно сам дом оплакивал потерю. Я протянула вперед руки, как делала в детстве, чтобы на них появилось мерцание духа отца, но ничего не произошло. Дух может явиться тебе только по собственному желанию. Отца не было, а мы с мамой сидели в темноте, и нам нечего было сказать друг другу.

Традиция требует, чтобы покойник был похоронен в течение двух дней после смерти. Из Франции вызвали Аарона – не на похороны, разумеется, поскольку он мог прибыть только через несколько месяцев, а чтобы почтить память умершего и уладить необходимые дела. До кладбища гроб несли старейшие сотрудники отца и их сыновья. Мой муж, конечно, тоже – теперь он был главой семейного предприятия. Лучший друг отца месье Де Леон помогал идти моей матери. Она плакала и причитала холодным безжизненным голосом на всем пути до кладбища. Этот резкий мучительный стон исходил прямо из ее сердца. А я думала, что его у матери нет. Она бросилась на могилу, и ее пришлось поднимать, чтобы прочесть заупокойную молитву. На деревьях мелькали красные и зеленые перья попугаев. Мистер Энрике стоял сзади всех в черном костюме и черной шляпе. Отец доверял ему больше, чем кому бы то ни было, потому что он давно распрощался бы с жизнью, если бы Энрике не вынес его на берег в плетеной корзине.

Мужчины опустили гроб в могилу и стали по очереди кидать на него землю лопатой. Я подождала, пока они не засыпали могилу и не удалились за ворота кладбища, и, позвав Энрике, дала лопату ему, чтобы он тоже принял участие в погребении. Поработав немного лопатой, он вспотел и вернул ее мне. Женщинам не полагается участвовать в этом ритуале, но я нарушила запрет. Я во многих отношениях была сыном отца, а не дочерью, и решила действовать как сын и после его смерти.

Я думала, что с трудом узнаю Аарона Родригеса, когда он приедет. Он больше не участвовал в семейном бизнесе, и мы редко получали сведения о нем. Правда, мама ежемесячно посылала ему письма – я думаю, с чеками. Но я сразу увидела его в толпе пассажиров, сошедших на пристань, – он был такой же красивый и беззаботный, как всегда. Разница была в том, что он приехал с женой, молодой француженкой по имени Элиза, хорошенькой и застенчивой – такой симпатичной маленькой мышкой. Она в растерянности стояла на пристани, пока Аарон не подвел ее к моей матери. Он и не подумал известить нас о своей женитьбе и явно порвал все связи с родиной, если он все еще считал таковой наш остров. Я с ужасом думала о том, как я сообщу эту новость Жестине, которая была вне себя от радости, что Аарон возвращается.

– Дорогая тетушка! – сердечно приветствовал Аарон мою мать, знакомя с ней Элизу. – Просто представить нельзя, чтобы какая-нибудь другая женщина так любила меня и заботилась обо мне, как мадам Помье, – сказал он жене. – Я всегда относился к ней как к матери.

У Элизы были золотисто-рыжие волосы, ее бледная кожа порозовела от солнца. Чувствовалось, что морское путешествие далось ей с трудом, она нетвердо держалась на ногах. На ней было шелковое платье такого типа, какие висели у нас дома в шкафу и были привезены из Франции первой мадам Пети, – слишком теплые для нашего климата, но красивые. Оно было розового оттенка с серебряными нитями на поясе. На шее у нее висела камея на плетеной золотой цепочке. Элиза поздоровалась с мамой, затем ей представили нас. Она производила странное впечатление. Вместо того чтобы просто сказать «Привет!», она наклонилась ко мне и спросила шепотом, нельзя ли ей немедленно принять ванну. Она явно не привыкла к таким неудобствам, с какими столкнулась на корабле, и всю дорогу мечтала о ванне. По-видимому, она приняла меня за служанку.

– Я вся грязная! – жалобно воскликнула Элиза. Голос у нее был приятный и неожиданно хрипловатый. От нее исходил запах одеколона.

– Выглядишь ты прекрасно, – возразил Аарон.

– Выглядеть – это еще не все, – сказала она, состроив гримасу, – на самом деле ничего прекрасного нет. – Она повернулась ко мне. Мы были примерно одного возраста, и она, очевидно, видела во мне кого-то вроде сестры. – Очень прошу вас. Душу готова продать за мыло и воду.