Коронованный наемник

====== Глава 19. Гнедой и серый ======

Судорога скрутила тело, и Леголас мучительно изогнулся на полу, ударяясь затылком о холодные плиты. Раз… два… Новая судорога впилась в плоть жесткими пальцами, выворачивая, коверкая, выламывая каждый сустав. Эльф захрипел, бессознательно царапая щербатые кромки плит и обламывая когти. И снова…

Он уже не боролся с болью. Он не помнил, когда она настигла его. Мир отодвинулся куда-то за грань, откуда доносились голоса караульных, шаги и чей-то смех. Но его не было в этом обычном, суетливом мире. Он покачивался над пропастью, подвешенный на крюках этой беспощадной муки, как-то странно, отдельно от нее ощущая лишь затылок, ноющий от ударов об пол, да вкус крови во рту. Его никто не звал. Даже Хельга покинула его, распростертого на полу у окна, корчащегося от боли, отрывисто вдыхающего холодный воздух зимнего дня, что лился в полураскрытые ставни. Прежде он ждал облегчения своих мук. Он молился Лучезарной Элберет, он проклинал Хельгу. Но сейчас молитвы сами канули куда-то в бездну истязаемого разума, никаких желаний не осталось в выжженной страданиями душе, только одна мысль, сжавшись в комок, пряталась в уголке рассудка: он не хотел умирать. Только не так, не сейчас, не здесь…

А силы все быстрее покидали его, наливая тяжестью тело. Мышцы цепенели, кровь замедляла свой бег. Леголас разомкнул искусанные губы, медленно переводя дыхание. Ну вот… Он и прежде понимал, что это не будет длиться вечно. Боль уйдет, как уходила и прежде. Уйдет, оставляя за собой обессиленную, разбитую оболочку. Каждый мускул до отказа напитывается усталостью, как оброненная в грязь перчатка набухает водой. И каменные плиты пола кажутся мягкими, покорно принимая вес тела. Все…

Голова наполнилась мягким шелестом, словно осиновая роща, плещущая на ветру шелком первой листвы, потемнело в глазах. Спать… Спать, не вставая с холодных плит. Спать, упиваясь этой свинцовой тяжестью и отсутствием боли…

Жить. Он хочет жить, а не спать… Эта хилая мыслишка, та самая, последняя в глубинах гибнущего рассудка, неожиданно всплыла на поверхность, словно сорвавшись с якоря. Сон обещал отдых, но Леголас вдруг отчетливо понял, что, сомкнув сейчас глаза, уже не проснется. Нет, спать он не будет.

И с этой мыслью боль вернулась, словно жаждала наказать дерзкого, что набрался окаянства отвергнуть ее попытку примирения. Она вцепилась в горло, вгрызлась в каждый фибр, разрывая на части, лютуя, неистовствуя, как оголодавший с зимней спячки медведь. Эльф не мог уже хрипеть, он в агонии бился на полу, оставляя на камне влажные следы пота и крови, раздирая рукава об уголки плит. И пришел момент, когда Леголас осознал, что не выдержит больше, когда все тело словно готово было разлететься по полу россыпью пылающих углей. И в этот отчаянный миг боль прекратилась. Она ушла, не угасая, просто исчезла, как задутое порывом ветра пламя свечи. Эльф едва ли осознал это. Он провалился в забытье, не успев понять, что его страдания закончены.

Он недвижно лежал на полу. Часы шли, а он все не двигался, словно и вправду забыв вернуться от последнего порога. Но вот сгустились вечерние тени. Комната налилась сумерками, не освещенная ни очагом, ни свечами, и спящий эльф, наконец, глубоко и спокойно вздохнул, расправляя плечи, и открыл глаза.

Все было по-прежнему. На высоком потолке лежал зыбкий, полуразмытый контур оконного переплета, прорисованный взошедшей луной. Плед, свешивающийся с широкой кровати, казался в полутьме спящим животным. Где-то недалеко в ночи перекликнулись часовые. Ставень привычно скрипнул, потревоженный порывом ветра.

Но все отчего-то было иначе. Леголас чувствовал, что что-то изменилось. Зола в камине до странности резко и пряно пахла горелым деревом, темнота комнаты была удивительно уютна, и лихолесец ощутил, как душу наполняет покой. Он приподнялся на локте и вздрогнул: грудь обожгло пробирающе-неприятное прикосновение. Что это? Принц рванул воротник туники, пошарил под ним, и пальцы тоже ощутили раздражающее покалывание. На шнуре, охватывающем шею, висела изящная мифриловая подвеска с несколькими строками молитвы Элберет, украшенная крохотным изумрудом чистейшего оттенка. Амулет, несколько лет назад подаренный отцом. Леголас очень дорожил этой скромной вещицей. Король всегда был суховат и резок с сыном, хоть принц и не сомневался в отцовской привязанности. Но в тот день Леголас, пришедший к отцу на зов и готовый внимать очередному перечислению своих грехов и несовершенств, был удивлен. Трандуил не метал громов и молний, не сверкал величественно глазами. Несколько минут потолковав о каких-то несущественных материях, он подошел к сыну и вложил ему в ладонь этот амулет. Не слушая благодарностей, рассеянно потрепал принца по волосам и негромко сказал: «Храни тебя Лучезарная, дитя мое. Я не умею быть добрым отцом, увы мне. Но пусть этот пустяк напоминает тебе, что ты – единственная моя отрада и утешение в любых несчастиях».

Король более не упоминал о своем подарке, но тот короткий разговор навсегда сохранился в памяти Леголаса. Он не расставался с подвеской никогда, никому не показывал ее, но и в Мории, и в зловещих ущельях Мертвых, и в кровавой мясорубке недавней войны, крохотный кусочек мифрила, разогретый теплом тела, прочно связывал Леголаса с тем дорогим ему днем.

И вот сейчас этот сияющий символ отцовской любви равнодушно серебрился в уродливой руке, обжигая когтистые пальцы пронизывающим враждебным холодом. Не веря своим ощущениям, лихолесец сидел на полу, сжав амулет обеими ладонями, а тот яростно впивался в руки хозяина ледяной ненавистью, словно требуя освободить его из недостойных оков.

Леголас медленно встал на ноги, все так же сжимая подвеску. Распрямился, прислушиваясь к себе. Он был совсем другим. Слабость и боль последних дней покинули его. Тело наполняла бурлящая, ретивая энергия, мышцы налились прежней силой, голова была ясна. Сердце застучало быстрее – откуда эта позабытая легкость? Неужели, ужасный недуг сам отступает от него? Но отчего же руки все так же омерзительны? Бережно положив амулет на камин, Леголас зажег свечи. Взял шандал со стола и шагнул к стоящим в углу доспехам, по расхожей традиции украшавшим покои для именитых гостей. Его снова пробрала дрожь, как в тот миг, когда Эрвиг протягивал ему серебряный поднос. Но от себя не было смысла прятаться… Подойдя вплотную к доспехам, Леголас поднес шандал к своему лицу и посмотрелся в начищенный нагрудник кирасы…

Помоги Эру тем, кто в этакую ночь стоит на часах! Сукно плаща поскрипывает, словно береста, осыпая с плеч снежные наметы, ноги окоченели в сапогах, латы обратились ледяными оковами, а небо над головой кажется стылым луженым подносом.

Алебардщики давно плюнули на бравый вид и пританцовывали у ворот, протаптывая в снегу причудливые узоры. Тон-Гарт замер в том особом безмолвии, когда всякая живая душа забивается в свой угол и алчно сберегает каждую кроху тепла. Дым из печных труб зыбкими колоннами подпирал небесный свод, истыканный мерцающими звездами, словно мириадами колючих льдинок.

- Ма-ть чес-тна-я… Хо-ло-дно…то…как… Сей-час… хотьть… к ба-лр-лрогу в… па…сть… – часовой мерно подскакивал то на одной, то на другой ноге, бубня в заиндевевшие усы. Его собрат, будто сова, нахохлился у самых столбов, а потому оба не сразу заметили бесшумно вынырнувшую из переулка тень. Плясун оступился и едва не упал, вовремя опершись на древко алебарды. Но тень приблизилась к солдатам и приветственно подняла ладонь в черной перчатке:

- Доброй ночи, рыцари, – донесся приветливый голос из-под капюшона щегольского плаща, и часовые вытянулись в струну.

- Здравы будьте, ваше высочество, – гаркнули в один голос алебардщики, так же слаженно подумав, за каким это Морготом лихолесского принца понесло на ночь глядя на мороз. Но часовые не успели даже обеспокоиться, не по их ли душу пожаловал иноземный военачальник, когда Леголас спокойно кивнул на ворота:

- Благоволите отпереть мне, господа.