Великое никогда

Он был бледен, и его верхняя бритая губа казалась странно голой и жесткой.

— Мне что-то не по себе, — быстро проговорил он и нырнул в кусты. — Ничего, — пояснил он, вернувшись, — просто меня стошнило. Очевидно, я съел что-нибудь неподходящее.

Вечер прошел среди восхитительного покоя и запаха розовых флоксов, растущих на длинных рабатках в саду отеля. Они удрали из Химзее и проделали на машине не меньше двухсот километров, чтобы вернуться в этот мирный ландшафт. За окнами под стук посуды стрекотали обедающие. Оба устали, были возбуждены, обоим не спалось…

— Бедный король… Такой красавец, весельчак, все женщины были у его ног. А единственная, неповторимая Елизавета Австрийская была замужем… Давай съездим на Штаренбергское озеро, побываем на острове Роз, где они встречались, а?

— Мадлена, неужели ты действительно не понимаешь… Я не могу больше, буквально не могу… Я хочу домой!

Действительно ли Мадлена ничего не понимала или притворялась, что не понимает?

— А мне хотелось бы там побывать. Посмотреть, есть ли розы на острове Роз. Тогда, может быть, я сумела бы себе представить, что они друг другу там говорили… Режис знал, что там они любовью не занимались… Людовик до того ее любил, что даже пытался жениться на ее сестре…

— Пытался! А все-таки не женился, пари держу! Так я и знал. Тут уж было недостаточно играть роль, тут надо было решиться на брачную ночь… В жизни мужчины всегда бывает брачная ночь в том или ином смысле.

— Он был человек мужественный. Создал себе иллюзию жизни.

— Неужели паноптикум дает тебе иллюзию?

— Вся жизнь его была неудачей… Бедный король!

— Гнусной неудачей.

— Зато он сумел заплатить за нее смертью.

— Пловец и вдруг утонул? Странно, уж не психиатр ли прикончил своего сумасшедшего пациента.

— А, возможно, он был заключенным, которому не удалось бежать?

Наконец они заснули, сморенные усталостью. Каждый на своей постели.

На следующий день Фредерик отправился один осматривать церковь Виз. Мадлена не поехала, сославшись на усталость.

История, роман, искусство… Я кружу по собственному лабиринту. Я знаю, что если от меня ускользнет все, как ускользает жизнь, до последнего своего дыхания я буду повторять «credo» перед произведением искусства. Я верю в искусство. Одно лишь искусство обладает теми качествами, которые я, безумная, искала вне его.

Что делать с этим романом, последние страницы которого я дописываю? Если бы даже я вывернула себя наизнанку, лишь бы сказать все, что ношу в себе, если бы свела воедино все, что может служить примером, служить подтверждением, иллюстрацией… если бы я написала полностью роман, из которого извлекла предлагаемый здесь дайджест, — создать такую книгу мне не хватило бы целой жизни. Искусство— это умение упорядочить массу материала, извлечь оттуда самое существенное… Дело не в этом, возразят иные. Ну, а время? Что прикажете делать с временем? Мне хочется бежать навстречу новым условностям, увидеть роман освободившимся от железных своих правил, от наших трех единств — места, времени и действия, которых мы даже не замечаем, до того мы притерпелись к нашим цепям.

Возможно, мне следовало бы сделать широковещательный перечень исторических фальсификаций? Микропричин, изменивших ход исторических событий, основанных на ошибочных фактах? А вместо этого я написала классический роман, пусть даже главный герой — покойник, пусть этот покойник у меня становится аргументом в пользу того, что он утверждал на всем протяжении земной своей жизни, а именно: образы нашего прошлого логичны. И вот в конце романа я чувствую, что какая-то тяжесть уводит меня в сторону, к тому, что мне важнее всего… И я, которая верила, что в своих книгах я всемогуща, как господь бог, я чувствую. что меня относит к моему храму: искусству. Теперь я пойду с Фредериком в церковь Виз, которая находится неподалеку от Линдергофа, одного из замков Людовика II.

К завтраку он не поспел, а когда вернулся к обеду, Мадлены дома не оказалось. Она появилась только вместе с закатом. Фредерик ждал ее среди розовых флоксов, в их крепнущем с приближением ночи благоухании, вместе с которым росла и его тревога. Он поднялся за Мадленой в их номер, он ничего не ел, он был разбит после долгого утомительного дня, после пережитых тревог…

— Тебе есть не хочется, Мадлена?

— Я уже поела. Почему ты не идешь обедать?

Он пропустил вопрос мимо ушей. Мадлена заперлась в ванной комнате, а когда вышла оттуда, Фредерик уже лег… «Наконец-то»… — сказал он и начал рассказывать, как он провел день, словно ничего не произошло. словно не раздался уже тоненький звук треснувшего хрусталя.

Церковь Виз была просторная, белая, с окнами, расположенными в три этажа, как в жилом доме, и скромной колокольней, вернее, башней над коричневыми кровлями… Стояла она на огромном зеленом лугу, окруженном деревьями, а за деревьями еще и цепью гор. Ни деревни, ничего, только одиночество, необъятное, чарующее. Считается, что местоположение ее очень красиво. Ничего особенно не ждешь… Поднимаешься по нескольким ступенькам, и вдруг тебе прямо в глаза ударяет, как солнце, внутренность храма! Сначала только эта яркая белизна, этот свет, потом подымаешь глаза и, чем выше, тем больше видишь золота, мрамора, росписи, все это пышное, в стиле рококо. Все великолепие сосредоточено там, наверху, да еще в алтаре, за которым в темной нише стоит Бичуемый Христос. Внизу — верующие среди строгой монастырской простоты, наверху — небесное великолепие.

Все началось с этого Христа, церковь, в сущности, построили вокруг него… Скульптура относится к 1730 году, ее смастерил некий преподобный отец с послушником для крестного хода в страстную пятницу. Смастерили из кусков разных деревянных скульптур, обернули холстом стыки и раскрасили всю целиком. И эта скульптура, родившаяся по-истине необычным образом, так смущала души, что «начала чрезмерно возбуждать сострадание верующих»!.. Таков их слог и язык! Тогда ее унесли, и она прозябала на чердаке какого-то трактирщика, пока в один прекрасный день ее не обнаружила крестьянка и не перевезла к себе на ферму в Виз, где «благоговейно ее почитала…» И однажды, в 1738 году, произошло чудо: Христос заплакал!

— Представляешь себе образ в церкви Сен-Сюльпис плачущим, да никогда! — Фредерик вскочил с постели и стал мерить спальню крупными шагами. — Никогда! Мадлена, мне так хотелось бы создать «смущающую» скульптуру. Ах, да, я еще не дорассказал о церкви Виз. Богомольцы начали толпами стекаться к Бичуемому Христу, и тогда решено было построить церковь, и поручили ее строить простому мастеру— строителю и штукатуру, и он воздвиг это чудо искусства, веры, мастерства, изобретательности. Он расположил окна как источники света с таким расчетом, чтобы они, наподобие прожекторов, освещали в различные часы дня те или иные части церкви… Ну, что скажешь, Мадлена? Это использование света тебе ничего не напоминает, а?

Нет, очевидно, это ничего не напомнило, ибо она молчала… Впрочем, Фредерик не ждал ответа, он снова пустился рассказывать… Он старался втолковать Мадлене, с какой изобретательностью строитель проделал отверстия под деревянным сводом, чтобы роспись плафона была освещена…

— Все в этой церкви разборчиво, все можно прочесть сразу: ее конструкцию, ее веру, ее роспись, скульптуру. Там находишься между двух миров: миром людским и миром вечным. Между преходящим и вечным. Там, на плафоне, над единственной дверью церкви, изображена другая дверь, а на ней написаны слова: «Tempus non erit amplius»— «Не будет больше сроков», — а рядом змея, кусающая себя за хвост, круг — символ бесконечности. Но, Мадлена, нарисованная дверь еще не открыта! Это еще «благоприятствующее время», мне нужен срок, чтобы окончить памятник… Режису.

Перед словом «Режис» Фредерик неприметно запнулся… Но тут же продолжал… Пышность, веселость, рококо! Колонны из поддельного мрамора, неподражаемая имитация, мастер предпочел подделку, лишь бы добиться нужного ему оттенка… А ангелочки! Целый народец веселых детей, в живописи и в скульптуре, вокруг церковной разукрашенной кафедры — кафедры, которая вся в драпировках, в позолоте, зеркалах… Даже автор путеводителя говорит, что в эпоху рококо люди любили «погружать взоры в бесконечность», и ссылается на галерею зеркал в Нимфенбурге, в Герренхимзее и т. д. Забавы ради, на церковном плафоне написанному ангелочку приделали лепную ногу, и она, как живая, выходит из карниза! Фредерик отнюдь не сравнивал эту золоченую штукатурку, поддельный мрамор с золоченой штукатуркой и поддельным мрамором в замках Людовика II, ни этого нарисованного ангелочка, переступающего карниз, с фигурами фресок на потолке королевских замков, у которых ноги тоже выполнены скульптором и тоже вылезают из карниза, но ни у кого это не вызывало улыбки, а только дрожь!