Страница 86 из 100
Незаметно прошла неделя. Грек нанёс на доску последний штрих и вздохнул устало:
— Ну-с, довольно. Лучшее — враг хорошего. Улучшать — только портить, — и позволил посмотреть на картину товарищам по несчастью.
Те уставились, ничего не произнося. Готский князь восседал на белом коне в развевающемся алом плаще, с саблей наголо и блестящих на солнце доспехах. Плоское лицо его было грозно и величественно. Бледно-голубые глаза излучали силу. Плотно сжатые губы говорили о гневливом характере. Это был не совсем Алексей, а улучшенный образ Алексея; тот, каким он, возможно, сам хотел бы себе казаться.
— Прям Егорий Победоносец, — восхитился кучер, совершенно уже оправившийся после побоев.
— Токмо не хватает змия под копытами, — подтвердил Селиван.
— Слава Богу, что в жизни кир Алексей не такой суровый, — мягко ввернула Пелагея. — Он бывает злобен, но сердиться долго не может.
— Думаете, мой портрет не придётся ему по вкусу? — озабоченно спросил Феофан.
Слуги ничего не ответили, а кухарка сказала:
— Лесть всегда доставляет удовольствие. Даже если это явная лесть.
— Полагаешь, что я перестарался?
— Нет, пожалуй, что надо.
И рабыня оказалась права: повелитель княжества Феодоро даже вздрогнул, разглядев себя на картине, отступил на шаг, долго всматривался в лицо, напряжённо сопел. Наконец, воскликнул:
— Ошень интерес! Ти ест мастер. Лушше остальной.
Софиан отвесил церемонный поклон. Повернувшись к нему, гот расплылся в улыбке:
— Я имет для тебе славный новост. Некомат ест согласный саплатит викуп.
— Слава Богу! — вырвалось у художника.
— Но сейшас я не пошелат его полушат.
Дорифор, испугавшись, произнёс:
— Почему не пожелаете, ваша светлость?
— Шалко ест отпускат. Мошет, не поехат? Ми с тобой друшит. Буду шедро платит за твоя работ.
Приложив руку к сердцу, тот проговорил:
— Благодарен, княже... Ты великодушен. Но позволь всё-таки уехать. К детям, к внуку...
Алексей печально кивнул:
— Хорошо, так бит. Ти отнине имет свобода. И бес всякий викуп.
Феофан упал на одно колено и поцеловал ему руку. А потом спросил:
— И мои прислужники тоже?
— Да, и твой прислушник. Ми дават повоска и лошат. Восврашат твой нехитрий скарп...
— А ещё просьбу можно? Раз такое дело...
— Ошен интерес.
— Отпусти со мной Пелагею.
Князь нахмурился:
— Што са Пелагей? И сашем отпускат?
— Девушка-кухарка. У тебя в рабынях. Дочь Романа, моего ученика.
— A-а, такой красавес? Нет, не отпускат.
— Княже, почему?
— Ми не ест нарушат наш укас: не дават рабам воля. Если токмо господин шенится на раба. Если шенится — то она ест воля. — Рассмеявшись, проговорил: — Если ти шенится, то сабират!
Дорифор мотнул головой:
— Нет, сие невозможно.
— Ти шенат?
— Я вдовец.
— Где тогда пришин?
— Ей всего только двадцать, ну а мне скоро шестьдесят. В дедушки гожусь.
— Это ест пустяк. Наш отес во второй рас шенат на шена семнасать лет. Он имет шестесят два. Шил недолго, но ошен шастлив.
— Да она сама не захочет.
— Не смешит, не смешит — бит раба разве луший?
Софиан молчал. Алексей произнёс, явно забавляясь:
— Грек, решат. Помогай красавес, славний шеловек.
Богомаз подумал: «Может быть, действительно? Некомат не пожалел за мою свободу золотых монет. Неужели ж я не заплачу названную цену за свободу внучки обожаемой мною Летиции? Провидение помогло нашей встрече. Значит, это воля Небес. Если откажусь, не прощу себе потом никогда. — И ещё одна успокаивающая идея появилась у него в голове: — Ведь не обязательно потом требовать от неё разделять со мною брачное ложе! Главное — спасти. А затем останемся добрыми друзьями».
Всё ещё стоя на коленях, поднял голову и уверенно объявил:
— Хорошо, согласен.
Предводитель готов ответил:
— Савтра утро — веншание, а к обед мошно уесшат.
— Приношу безмерную благодарность вашей светлости...
— Ти не нас, но себе благодарност приносит: ти своей картина дароват всем свобода. Так!
Тем не менее Феофан волновался: как воспримет Пелагея сообщение об их бракосочетании? Вдруг откажется? Как себя с ней вести?
И когда она ближе к вечеру принесла им ужин, он отвёл девушку в сторонку и сказал негромко:
— Алексей меня отпускает... завтра можно ехать...
Задрожав, дочь Томмазы-Пульхерии опустила голову и заплакала:
— Господи Иисусе! Мне так больно будет расставаться с тобою... сильно привязалась... Горе мне, горе!
— Погоди, уймись, дорогая... — Он слегка помедлил. — Ты могла бы... ты могла бы отправиться вместе с нами...
У неё перестали капать слёзы, и она подняла мокрое лицо:
— Я? Неужто?
— Коли согласишься выйти за меня... Понарошку, конечно.
— То есть как — понарошку?
— Я просил за тебя у князя. Он не против даровать тебе вольную, если назовёшься моей супругой. Ну, и слава Богу. Вывезу тебя, а потом ни чем не посмею обременить. Свято обещаю. Буду просто дедушкой.
Судорожно сглотнув, та сказала:
— Нет, прости, дядя Феофан, этому не быть.
«Так и думал», — пронеслось у него в мозгу. И спросил с болью в голосе:
— Отчего, родная?
— Я не в праве принимать этой жертвы.
— Жертвы? Почему?
— Будучи со мной в браке понарошку, ты не сможешь затем, коли пожелаешь, с кем-то обвенчаться по-настоящему.
Он погладил её по руке:
— Успокойся, не пожелаю. И тебе самой волноваться нечего: смерть моя уж не за горами, ты освободишься и благополучно выйдешь за кого помоложе.
Слёзы потекли у неё по щекам с новой силой:
— Нет, не надо, не умирай... мне никто не нужен, кроме тебя... я тебя люблю...
Феофан приобнял девушку за плечи:
— Ну, конечно, милая. Я тебя тоже полюбил — словно внучку, да, как внучку... Ничего не бойся. Завтра обвенчаемся и уедем отсюда. На свободе придём в себя и начнём рассуждать с трезвой головой...
Пелагея приникла к нему и порывисто прошептала:
— Дядя Феофан! Ты мой добрый ангел! Можно, я тебя поцелую?
— Ну, конечно, можно, — он подставил щёку.
Та оставила нежный, мокрый след на его скуле.
Не прошло и суток, как они, будучи уже мужем и женой, подъезжали к Сурожу.
4.
В доме Некомата встреча была ликующей: обнимались, целовались, плакали от счастья. Сам купец обрадовался весьма, что не надо терять столько денег. Даже Серафима улыбалась с порога. Уж не говоря о Гликерье и Данииле: те всё время тискали родителя, тормошили, спрашивали, как ему удалось спастись. Шестилетний Арсений прыгал и кричал: «Дедушка приехал! Дедушка приехал! Мы теперь вернёмся в Москву!» Только появление Пелагеи, молодой жены Дорифора, всех немного смутило. И хотя Софиан объяснил в подробностях, отчего так произошло, зять и дочка до конца не поверили, продолжали поглядывать на свою новоиспечённую родственницу вполглаза. Та ловила эти взоры и всё время смущалась, чувствовала неловкость, говорила мало (да и то: дочери художника было на пятнадцать лет больше, чем свалившейся неизвестно откуда «мачехе»!), а в конце обеда попросила разрешения удалиться прилечь — из-за головной боли и усталости. Все присутствовавшие пристально смотрели, как она уходит. Феофан сказал сокрушённо:
— Хватит пялиться на неё то и дело — как сидит и что кушает. Извели совсем. Девушка она совестливая, столько перенесла в жизни. И к тому же внучка Летиции, матери моего дорогого Гришеньки. Я в обиду Пелагею не дам.
— Мы нисколько ея не трогаем, — попыталась успокоить его Гликерья. — Просто любопытно — новый человек, новая душа. И как будто твоя супруга...
Живописец не выдержал, стукнул кулаком по столу: