Страница 11 из 100
Отобедав у Аплухира, Феофан пошёл к себе в мастерскую. Здесь он вновь оказался за накрытым столом, празднуя с семейством Иоанна. Заодно позвали и Софью: бывшая проститутка продолжала жить в каморке Фоки, помогая Антониде вести хозяйство. Юный Дорифор подарил ей два иперпирона, и она, расчувствовавшись, даже всплакнула. А зато Антонида с Анфиской радовались серебряным безделушкам, как дети, тискали молодого человека и лобызали. Только Иоанн был слегка озадачен книжкой итальянца, недоверчиво листал её и всё время спрашивал: «Уж не богохульственны ли сии строки? Что хорошего может сочинить латинянин?» — «Ты прочти, прочти, — улыбался юноша, — эти стихотворения необыкновенно прекрасны». Засиделись до темноты. А когда уже решили разойтись на ночлег, в дверь как будто бы постучали. Софья подошла и спросила, не открывая:
— Кто там?
Приглушённый голос еле слышно ответил:
— Я... Не узнаешь?
— Нет, простите.
— Муж твой, идиотка!.. Фока!..
— Господи, неужто?
Щёлкнули засовы. В мастерскую ввалился совершенно чёрный скелет, обтянутый кожей, в грязных лохмотьях, перепачканных кровью.
— Что с тобой? — ахнула жена.
— Умираю... На, бери... на прощанье... — Он достал из-за пазухи небольшой мешочек, дёрнул за тесёмку, и на пол посыпались драгоценности — золото, бриллианты, сапфиры.
— Боже мой, откуда?
Гость покачивался от слабости, еле шевелил языком:
— Отомстил итальяшкам... Чтоб не уводили у греков жён... — Он зашёлся в кашле. — Если бы она от меня не ушла, жизнь моя бы сложилась иначе... — Бывший мастер упал на колени. — Но они погнались за мной... Еле убежал... А здоровье уже не то... Силы на исходе... Не сердись, прости. Здесь тебе хватит до конца твоих дней... — Кровь пошла у него из горла. Сгорбившись, Фока повалился лицом вниз и задёргался в предсмертных конвульсиях.
Обитатели дома наблюдали за этой сценой, сгрудившись в дверях, с неподдельным ужасом на вытянутых лицах.
— Кончился, — сказал Иоанн и перекрестился. — Мир его праху.
Все перекрестились вслед за ним.
— Погубил сам себя, — с тяжким вздохом заметила Антонида.
— Цыц, молчи! — оборвал её муж. — Что ты понимаешь? Он любил первую жену больше жизни. А когда она убежала, потерял рассудок.
— Нет, неправда, — возразила Софья несмело. — Он меня любил тоже.
Гробовщик-столяр пояснил:
— Извини, конечно, но не так, как её.
Антонида опять вмешалась:
— Бог его наказал за убийство хозяина.
— Не со зла он убил, по воле рока, — вновь проговорила бывшая гетера.
— Что теперь бухтеть! Человек преставился. И не мы судить будем, но Всевышний. Каждому воздастся по делам его.
Феофан наклонился и поднял с пола несколько колец. Рассмотрев их, воскликнул:
— Свят, свят, свят! Узнаю эти вещи. Видел их в ювелирной лавке в Галате. Он её ограбил!
— Как Фока сумел?
— Вот пройдоха!
— Тише, тише, о покойниках — хорошо или ничего...
Софья возвела страдальческие глаза:
— Что ж теперь, вернуть?
— Ну, не прятать же! — рассердился молодой Дорифор. — Я в тюрьме насиделся из-за него. Больше неохота! — Но потом, успокоившись, разрешил: — Ладно, выбери себе пару камушков на память. И на чёрный день. Остальные отнесу Гаттилузи.
Но вначале похоронили несчастного, заказав заупокойные службы и затем помянув как положено. А в один из ближайших послепраздничных дней Софиан отправился в ювелирную лавку. Рассказал всё, как на духу, — о ночном визите грабителя, о его кончине и о том, как домашние сообща решили, что богатство должно вернуться к владельцу. Генуэзцы, работавшие в лавке, бурно благодарили, хохотали и хлопали грека по плечам, усадили за стол, угостили вином и жареной телятиной, а пока он ел, снарядили мальчика сообщить хозяину о счастливом обретении краденого. Неожиданно синьор Гаттилузи появился сам — в дорогих бархатных одеждах, бархатном берете с пером и красивых шёлковых чулках. Был он невысокого роста (Феофану по ухо), с голубыми смеющимися глазами, острым носиком и недлинной, аккуратно подстриженной бородёнкой. Говорил по-гречески с небольшим романским акцентом.
— Вы и есть тот самый честный юноша, о котором я только что узнал? — улыбнулся консул. — Очень рад знакомству. Вам положены не только самые добрые слова, но и вознаграждение. Сей же час двадцать пять процентов стоимости похищенного мы зачислим на счёт вашей милости у меня в банке.
Сын Николы с благодарностью прижал руку к сердцу:
— Я весьма смущён, кир Гаттилузи. Шёл сюда просто по велению совести, а не за деньгами. Впрочем, не откажусь, так как не богач и пока не вступил в права наследства моего дядюшки.
Итальянец расспросил послушника о его жизни; был весьма удивлён, что пред ним — художник, а прощаясь, пригласил на бал, даваемый в честь именин дожа Генуи, — 21 января.
Дорифор растерялся:
— Это такая честь, что не знаю, как и благодарить... Никогда не был на балах... И не ведаю даже, в чём пристало на них являться...
— О, не думайте о красотах одежды, мой юный друг, — успокоил его банкир. — Мы не аристократы крови; мой прадедушка, Карло Гаттилузи, был простой крестьянин и выращивал у себя на участке просо. Но благодаря уму и смекалке разбогател, двинул сыновей по купеческой части, а уж те сделались мануфактурщиками и банкирами. Так что приходите, в чём захотите. Облачение послушника очень даже оригинально, наши дамы будут от вас в восторге. — И тепло пожал ему руку.
Приглашение взволновало молодого иконописца, две недели только о нём и думал. Заказал у портного новые штаны, у сапожника — башмаки, а у шляпника купил головной убор наподобие ермолки, приличествующий его положению. И в назначенный час, вымытый и причёсанный, двинулся к Галате — через мост Калинника.
Замок консула внешне также походил на средневековую крепость — с толстыми каменными стенами, рвом и подъёмным мостом с цепями, но внутри, рядом с центральной башней-донжоном, высился прекрасный жилой дворец, облицованный мрамором, с широченной лестницей и ковром, бронзовыми светильниками, где горело чистое оливковое масло, а в курильницах благоухали мускусный орех, камфора и амбра. Многочисленные слуги вежливо встречали гостей, разносили сладости и вино. На балконе сидел оркестр и играл изящную светскую музыку. Дамы были в пёстрых нарядах, в шёлке и парче, перетянутые тонкими поясками под грудью, и смеялись громко, что считалось в византийском обществе верхом неприличия. Танцевали не парами, но целыми группами — женщины напротив мужчин, вроде русской кадрили, — лишь кружась во время отдельных аккордов, взявшись за руки. Феофан чувствовал себя на другой планете: он рассматривал убранство дворца, гобелены, развешанные по стенам, статуи античных богов, беззастенчивых в своей наготе, иногда с фиговыми листиками на причинных местах, иногда без оных, слушал непонятную итальянскую речь, наблюдал за лицами. Этот мир и пугал, и нравился. По сравнению с ним византийский быт, и церковный, и светский, выглядел убогим, однотонным, невзрачным. Но переселиться сюда Дорифор бы не смог. Слишком глубока пропасть. Слишком велико расстояние между уровнями сознания. Но теперь ему будет очень трудно жить по-старому. Новые, неведомые эмоции наполняли его...
Увидав послушника в стороне от гостей, консул подал знак, и музыка смолкла. Гаттилузи, улыбнувшись, сказал:
— Господа, разрешите представить вам моего молодого друга, начинающего художника из Константинополя и честнейшего, благороднейшего юношу, дона Феофано из рода Дорифоров. У него внушительный счёт в нашем банке, а когда ему исполнится восемнадцать, то войдёт в права наследника крупного состояния. Пусть он не скучает в нашем кругу!
Общество захлопало, начало приветливо кланяться сыну Николы, тот стоял сконфуженный, а приблизившийся консул произнёс уже не так пафосно:
— Чтобы вы не чувствовали себя слишком одиноко, дорогой синьор Дорифор, я вас поручаю заботам моей старшей дочери — Летиции. Познакомьтесь, пожалуйста. Ей недавно исполнилось шестнадцать, и она уже невеста на выданье. Отнеситесь друг к другу по-доброму.