Русская критика

Но за что же стоит Владимир Бондаренко, за что стоят «экстремальные рисковые реалисты»? После серии статей Бондаренко, после самоаттестаций Шаргунова можно сказать только одно — отнюдь не за то, за что стою я или Алексей Шорохов, например, не вмещающийся в “красный джип” (он «почти сектантски», по Бондаренко, «фанатично исполняет обряды», что костью в горле стоит у неспособного к такой мере труда патриотического критика), Олег Павлов, уже написавший в шаргуновские годы классическую «Казенную сказку» (вот уж кто джип-то развалит своим богатырством), смелая и одаренная Лидия Сычева, чистый в письме и ясный в мыслях Юрий Самарин, искренняя Ирина Репьева, основательный и точный Виктор Никитин и многие другие.

Требование русской точки зрения, национальной самостоятельности сегодня не только нас развело с «новыми варварами» и «экстремальными оппозиционерами» на приличное расстояние друг от друга. Вопрос весь в том: не что манифестируется, но как конкретно в критике, в творчестве реализуется русская точка зрения.

Бондаренко и его подопечные нигде и никакой вопрос не ставят прямо и ответственно. Вернее, на словах-то — гроза, а в контексте-то — х м а р ь. Никогда ими не делаются и мыслительные усилия для ответов. Неужели нынче патриот вполне может обходиться «высокими чувствами» и некой «высокой идейностью», столь высокими, что и объяснить их не в состоянии?

Именно в ответе на вопрос: «В чем проявляется русская точка зрения?» и станет ясна цена шаргуновско-бондаренковского «строительства новой литературы». Строители предлагают закрыть глаза на мерзопакости письма Вл. Сорокина, чтобы увидеть в нем бунтующего оппозиционера, забыть похабщину Лимонова, чтобы сделать из него «нового мученика». Вот это-то как раз и не является нашей точкой зрения, в которой, повторю, правде противостоит не полу-правда, не часть правды, а кривда-ложь. Не для уяснения христианского подвига называется «мучеником» Лимонов — но для подмены одного другим в весьма шаткой концепции патриотизма, насильно соединенной с экстремизмом (зато сознательная верность христианским корням вызывает базарное раздражение — Бондаренко никогда не поймет реальной религиозности Шорохова, зато всегда поддержит словесную «эстетическую религиозность» Шаргунова). Чем-то все это напоминает Вл. Соловьева, который писал, что такой-то был «безбожник и нехристь», но все же «заслужил себе место в святцах христианского человечества». По той же схеме работают нынешние сторонники синтеза, полагая, что не нужно быть доказательными, достаточно вовремя и с пафосом «прикольнуться».

«Разъединение в одних отношениях столь же необходимо, как и единство в других», — пишет современный философ Н.П.Ильин. Я специально это повторяю для «синтетического реалиста» Сергея Шаргунова. Не понимая этого, глупо и спекулятивно говорить «об особенности русского пути». «Самодовольный век все больше и больше отрывается от прошлого, все меньше и меньше понимает истинный смысл жизни», — Н.Н.Страховым это сказано словно о наших передовиках, настойчиво подменяющих вопрос вопросов о нашей духовной самобытности борьбой за место в массовой агрессивной культуре.

На самом-то деле в реальной оппозиции к “дню литературы” стоят сегодня века традиционной русской культуры. Стоят и напоминают, что «новации в области формы вообще не характерны для русской духовности» (Н.П.Ильин), что русская литература могла быть разгульной, удалой, порывистой, но никогда не была агрессивно вне- и сверхчеловечной. Никогда оптический прицел литературы не был так рассчетливо направлен на человека, взятого в качестве объекта маргинального опыта или «культурного мэйнстрима» — будь то мамлеевский профессор, научающий убивать только «стратегических изменителей мира», или шаргуновский Шаргунов (герой романа «Ура!»), тусующийся то в «мидовских домах», то в молодежных клубах. «Черный квадрат» Малевича радикально преобразован в «Черную икону» Витухновской. Таков оппозиционный «культурный итог».

2003 г.

Будь или не будь

Дискуссия «Литературной газеты»: «Критика: самоубийство жанра»

2003 г.

Несколько лет тому назад, когда я с группой московских писателей была на празднике русской культуры в Иркутске, нас, конечно же, повезли на Байкал. Развернувшаяся перед нами картина величественной красоты повергла в молчание — говорить не хотелось. Однако на пристани к нам тут же подошла девушка лет четырнадцати и, узнав, что мы из Москвы, спросила: «А вы знаете Филиппа Киркорова?». «Нет», — ответила я. «Я его фанатка, — сообщила она. — Скоро сбегу отсюда в Москву к нему. Хочу с ним познакомиться». «Зачем же бежать тебе от такой красоты?» — не понимала я. Но, вглядевшись в ее помято-истерзанное лицо почувствовала, что не видит она никакой красоты своей родины. Ни Байкала с его прозрачнейшей водой, ни снежных вершин гор, окаемом держащих байкальские синие воды. Девушка была духовно больна, а я впервые так близко видела болезнь фанатизма, которая буквально проявляла себя как исступление…

«Народу нужны герои» — говорили прежде. «Молодежи нужны кумиры» — говорят сейчас. Но те и другие известны человечеству с незапамятных времен. О героях знали и в героях нуждались уже древние греки, давшие всем нам и само слово — «герои». Для них герои были полубожественными существами, а если и людьми, то значительными, крупными: прародители общин и племен, великие благодетели, павшие на войне воины, крупные поэты и основатели философских школ. Вера в героев с тех давних пор стала существенным фундаментом традиционной культуры — в них искали опоры в смутные времена, память о них помогала в битвах и буднях. И сколько бы не уверяли нас философы, начиная с XVIII-го века, что «век героев», «время героев» прошло, — они по-прежнему остаются в истории каждого народа. Только вот регулярно перемещаются, расставляются дерзкими современниками по разным «этажам героизма». Николай Островский с его Павкой Корчагиным перемещен с вершины в самый нижний ряд, «молодогвардейцы» трактуются как-то слишком буднично («обстоятельствами войны» вытесняют их подвиг). И только у китайской молодежи, как не раз сообщала наша пресса, Николай Островский остается героем. Впрочем, если сказать точнее, то пресса наша говорит уже не о героях, а о кумирах.

«Кумир», как и «герой» имеет не менее древнее происхождение. Спрашивается: какая разница между ними? Пусть будет кумир, а не герой. И тому, и другому люди подражают, хотят быть на них похожи, интересуются содержанием и характером его жизни. Но разница в этой «невинной подмене» слов все же есть. И существенная.

Кумир — это языческий идол. Идол же всегда требует жертвы и слепого преклонения. Идол всегда и во всех культурах обладает качествами жестокости. Идол всегда и во всех культурах подавляет личную волю в человеке. Герой сам жертвует собой, но не требует этого от других. Он жертвует чем-либо не ради себя, но ради общей и большой цели — он избавитель, освободитель, утешитель, установитель. Потому герой почитается принципиально иначе, чем кумир. Деяния героя — сознательны, они требуют «включения» всей личности (его воли, душевного напряжения). Герой, совершая что-либо грандиозное, великое, особенное или созидательно-скромное, чему примером тихий героизм наших святых — оставляет вашу волю свободной. Подлинный героизм вполне соотносим с подвигами святости, христианского подвижничества. Но есть, конечно же, ложный героизм, как и ложная святость. Тут и за примерами не надо далеко ходить, — вспомним «героическое начало» террора в нашем обществе второй половины XIX века, когда милейшие революционерки, обвязанные поясами с взрывчаткой, везли ее из-за границы, беря в столь рискованное путешествие собственных малолетних детей «для отвода подозрений». А если бы эта взрывчатка взорвалась на них?! Увы, но социальное чувство «ненависти к мундиру и режиму», революционный фанатизм подминали под себя даже святой материнский долг. А нынешние «черные вдовы», опоясанные поясами смерти? Не черные ли кумиры зла требуют от них извращенного «героизма»?!