Страница 67 из 74
— Вперед! От безалкогольной свадьбы к непорочному зачатию!
В общем, когда спустя четыре часа я, сильно помятая, возвращалась домой с вином и водкой, праздник мне был уже не в праздник.
Традиционного шампанского не было и на выпускном вечере. Мальчишки запирались в пустых классах и пили самогонку, вероятно, все от той же знаменитой бабы Шуры. И ничего хорошего это не обещало.
Как ничего хорошего не обещали и последующие реформы «нового мшленья» головы с пятном.
В августе он объявил односторонний мораторий на все ядерные взрывы. Наш городок, что разрабатывал, создавал и испытывал атомное оружие, сразу стал ненужным.
— Болван! Хочет Америке угодить, — сказал малоизвестный Пашка, который после суда незаметно перетек в разряд друзей, оказался кандидатом химических наук и замечательно интересным человеком. — Он своей заплатанной башкой решил, что Америка растрогается и тоже прекратит испытания. Ага, дожидайся! И не подумает. Мы только от них отстанем.
Одновременно, словно специально направленные, поползли по стране слухи, что любые нехватки из-за «оборонки», что всё, мол, им отдавали, а они на народном горбу барствовали.
— Хватит нас обжирать! — кричал в соседнем за зоной селе мордатый парень в глаза мужикам, не раз лазившим в штольню после испытаний атомной бомбы.
И мужики отводили глаза. Разве могли они объяснить мордатому дураку, что если б не страх перед ними, то давно бы любезная Горбачеву Америка сделала бы с нашей страной то же, что с Хиросимой и Нагасаки.
Но с февраля уже не слухи, а статьи в газетах и журналах, радио- и телепередачи начали поливать грязью не только нашу «оборонку», но всё подряд. Заработала объявленная Горбачевым гласность. Повылазили никому ранее не известные, развязные и нахальные от неумения писать и говорить, новые журналисты, которых скоро стали звать «журналюгами» и крепко не любить.
Ожидание перемен постепенно сменялось опасением их. В голове вставала цитата из «Гамлета»: «Неладно что-то в Датском королевстве». Но пока с вопросительным оттенком. А вот после Чернобыльской аварии вопроса больше не было. Вместо него стояла жирная утвердительная точка. Вопрос заключался в другом: как вообще такое могло случится?
Помню, как в нашем Московском инженерно-физическом, стуча каблучками по бетонной дорожке, мы бесстрашно бегали мимо трехэтажного белого куба реактора. Из лекций и учебников мы твердо знали, что ни с ним, ни с нами ничего плохого произойти не может. Правда, среди ребят ходила не вполне приличная шутка: «Храни государственную тайну: не говори женщинам, что работаешь на реакторе». Но это была шутка, не более. Сам профессор Гусев, один из тех, с кого начинались советские реакторы, говорил: «При надобности атомную станцию можно поставить на Красной площади, и ничего не будет. А бояться нужно, когда будут мотоциклы с атомными двигателями». И это было безусловно верным.
Просто уму непостижимо, что могли наворочать там экспериментаторы-мотоциклисты, чтоб сотворить Чернобыльский апокалипсис?!
На физиков в очередной раз вылили ушат грязи. Но теперь им было не до того. По горкомам, не смолкая, трезвонили телефоны, шла запись добровольцев-ликвидаторов Чернобыльской аварии. Потом были хождения по врачам, где их пропускали без очереди и уже называли «чернобыльцами». Только через медкомиссию удалось прорваться не всем. Так, у моего мужа вдруг нашли бессимптомную язву желудка, и вместо Чернобыля он загремел в больницу.
Все болезни от нервов, а язва тем более. Тут сказался весь прошедший год, где тяжелая история с дервенистом-биологом и ежедневная, невыносимо унижающая, с государственным размахом травля ученых. Не забыть, как раскрашенная соплячка в телевизионном интервью спрашивала академика Юлия Борисовича Харитона:
— А вам не стыдно?
И наш легендарный Ю.Б., маленький, тощенький, лопоухий, с печальным еврейским взглядом, отдавший всю жизнь науке и защите отечества и никогда ничего не тащивший к себе, непонимающе смотрел в ее наглые козьи глаза и не знал, что ответить.
В общем, товарищи уехали, а муж лежал в больнице и завидовал им, глядя по телевизору репортажи из Чернобыля, расстраивался, курил по две пачки в день, и язва залечивалась плохо. Его и в следующие смены туда не пустили.
Лето шло с обложными дождями, тягучее, сонное. И только однажды всколыхнулось известием о гибели кораблей в Новороссийске.
Зато осенью события понеслись вскачь. Смешалось все: и начало вывода войск из Афганистана, и закон, превращающий ни на что не годных ленивых и толстомордых троешников, помалу спекулирующих и подворовывающих, в благородных кооператоров, и замелькавшее слово «рынок», который должен был наладить жизнь в нашей стране и который почему-то резал ухо, и, наконец-то, увольнение пресловутого дервениста из школы.
Увольняли биолога за один-единственный прогул, и понятно было, что это только предлог. Директор школы по прозвищу Цезарь, данному за солидность, лысину и медальный профиль, сидел, словно кот у мышиной норки, ждал, за что можно зацепиться, чтоб убрать биолога из школы, и дождался. А причины складывались из другого. Отчасти о них напишет сам биолог все в той же, так и не опубликованной статье под названием «Я — советский безработный»:
«История моей работы в школе такова: за это время я очень здорово поконфликтовал. Дело в том, что мне кабинет дали после покойной учительницы. Ключ был у меня, второй — у всех.
Произошла грязная история. Из кабинета украли микроскоп стоимостью 36 рублей. Пришлось выплачивать мне. По молодости-то я возмущаться начал. Мне сказали — не возникай, не надо. Отобрали кабинет. Потом мне дают теплицу.
Я требую ремонта теплицы, мне отказывают, и дальше все пошло, поехало…
Когда я пришел в гороно, меня удивила некомпетентность наших товарищей по биологии. Меня, в частности, удивило, что еще Вернадского в 1986 году там считали буржуазным спецом. Меня удивило, что когда на моих занятиях по изучению происхождения человека от обезьяны, где присутствовал зав. гороно, он многое на свой счет почему-то принимал.
Меня крайне возмутило, как поставлено экологическое воспитание в школах. Всероссийское общество охраны природы собирает раз в год марки… и все.
Когда я тоже стал возникать, мне сказали: «Алексей, ты ведь молодой, будешь возникать, мы найдем способ тебя успокоить, доказать, что ты — никчемный учитель».
И, в общем, они это сделали наполовину. За 3,5 года у меня было 15 выговоров. Я был молодой специалист. Когда я консультировался с прокурором, он сказал, что мне вообще не имеют права давать выговоры. А директор на суде потом делал ударения именно на эти выговоры».
Хитроумный Цезарь не очень-то любил выносить сор из избы и, скорей всего, не стал бы доводить дело до суда. Он бы тихой сапой дожал биолога до заявления по собственному желанию.
Но биолог сам подтолкнул события. Как-то в запале он сказал учительнице рисования, с которой вроде бы дружился:
— Я этого Цезаря непременно подсижу и на его месте директором буду.
Подружка дервениста кому-то пересказала разговор, он пошел гулять по школе, некоторые верили. Когда же докатился до директора, то Цезарь не выдержал и при первой же возможности пошел в атаку и написал приказ об увольнении за прогул.
Дервенист не сдался и по проторенной дорожке отправился в суд. Но в этот раз доказательств у суда хватало, демагогия, как и раньше, на него не действовала, приказ директора он не отменил, и дервенисту пришлось попрощаться со школой, как оказалось потом, навсегда.
У маленьких городков есть свои особенности. Здесь если не каждый знает каждого, то узнать о каждом всю подноготную не составляет труда, а уж в одной организации тем более. И неудивительно, что биолога с такой дурной славой ни в одну школу города не взяли.
Он сунулся в химическую лабораторию нашего НИИ, где как назло нарвался на Пашку. Тот сразу вспомнил суд, шевеля своими густющими бровями, позлорадствовал: