Страница 65 из 74
— Ты что это там затеял? — спросил Баринцев, выворачивая и так толстую нижнюю губу.
— Что затеял? — вопрос был непонятен.
— Ну-ну, — ухмыльнулся Баринцев. — А заявление в гороно? Поимей в виду, он ведь может на тебя в суд за клевету подать, а сам знаешь, судимых в партии не держат. И зачем нам эти неприятности?
И как в воду глядел. Биолог-дервенист действительно подал на моего мужа в суд, только не в уголовный за клевету, а в гражданский о восстановлении чести и достоинства.
Маленький зальчик суда в бывшем монастырском здании был забит под завязку. Оказалось, что за тринадцать лет, прожитых в этом секретном городе, мы обзавелись большим количеством друзей, знакомых и просто людей, неравнодушных к нам.
Тут была почти вся партячейка мужа, что по такому случаю в страшных муках родила коллективную петицию. Тупым казенным слогом в ней было изложено всего два положения. Первое: что своего товарища они знают давно, и он не таков, чтобы на кого-то возводить напраслину. Второе: если он что сказал, то так оно и есть. Но это было краткое содержание петиции, а вообще-то она занимала три машинописных страницы и еще пол-листа подписей, начиная с размашистого факсимиле начальника отдела. Подписей было много и даже вычурная — Баринцева. Не мог же тот не поддержать начальника, но поддерживать вляпавшегося в историю он не собирался и на суд не пришел.
Были мои сослуживцы, теперь уже бывшие, поскольку год назад я уволилась с работы, уйдя в вольное литературное плаванье. Были родители наших выпускников, соседи по дому, два секретаря из горкома комсомола — первый и третий, мои друзья по литобъединению и даже малоизвестный Пашка, с которым однажды мой муж усмирял разбушевавшегося на главпочтамте в лоск пьяного милиционера.
И только со стороны дервениста был всего один человек — нанятый адвокат, из школы же никто не явился.
Однако ни адвокат, ни петиция не потребовались. Судья распорядился выслушать сперва биолога, потом моего мужа.
Высокие спинки стульев судьи и заседателей, увитый золотистыми колосьями герб Советского Союза над их головами настраивали на торжественный лад. Наверно, поэтому биолог начал свою речь в самом высоком стиле:
— Я, как известно, из семьи потомственных педагогов. Мать и тетка и сейчас преподают. А мой дед еще в сорок шестом году занимался в этом городе воспитанием различного контингента.
По скамьям пронеслось не то шуршание, не то перешептывание, кто-то отчетливо хмыкнул.
Народ находился здесь разный и по возрасту и по количеству лет, прожитых в нашем маленьком городке, но историю его все знали неплохо. И контингент, о котором упомянул биолог, был известен. Его, этот самый контингент, начиная с мая 46-го года гнали сюда теплушками с зарешеченными просветами окон по той самой узкоколейке, что показана в фильме «Путевка в жизнь». Потом с лающими выкриками команд вооруженные «педагоги» водили контингент колоннами на строительство будущих объектов для создания атомной бомбы. А курировал и строительство, и научные исследования, и, в частности, педагогов-надзирателей незабвенный Лаврентий Палыч Берия, яростно-крутой характер которого был до сих пор на слуху. Чего стоил хотя бы список, составленный им перед испытанием первой атомной бомбы. Расположенные по ранжиру фамилии создателей бомбы имели параллельно два столбца, один означал «в случае успеха», второй — «при неудаче». Если в первом столбце стояло: «Золотая Звезда Героя», то во втором коротко — «расстрел», если в первом, например, — «орден Трудового Красного Знамени», то во втором — «10 лет», и прочее все в том же соответствии.
Может быть, в связи с такими ассоциациями первая патетическая фраза биолога одобрения у слушателей не вызвала. Однако биолог этого не заметил и продолжил в том же возвышенном тоне:
— Как известно, — его как заклинило на этом обороте, — последние два года по инициативе бывшего генерального секретаря ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко готовилась и готовится теперь реформа школы. В основном документе по этой реформе сказано… Сейчас, сейчас… — Он полез во внутренний карман пиджака, достал сложенные вчетверо бумаги. — Вот оно, — и зачитал торжественным до подвыва голосом: «Многомиллионный отряд советского учительства — гордость нашей страны, надежная опора партии в воспитании молодежи!» — Он победно оглядел зал, выдержал паузу и сменил тон не то на обиженный, не то на оскорбленный: — А тут появляется некий гражданин и словесно и письменно унижает советского учителя.
— Истец, поконкретнее, пожалуйста, — строго сказал судья. — Как именно ответчик унижал советского учителя?
Биолог помялся, потом проговорил не столь упористо:
— Он обвинил меня в вымогательстве взятки.
В зале опять хмыкнули, и даже послышалось слово «демагог», произнесенное сквозь зубы. Теперь я разглядела, что это был первый комсомольский секретарь Чуйко, сидевший позади меня.
— Нет, я не про вас спрашиваю, — чуть раздраженно произнес судья. — Так что он сказал именно про советского учителя?
Дервенист забормотал что-то невнятное.
— Довольно, — сказал судья. — От общих вопросов перейдем к конкретным. Истец, изложите, как было дело.
Потом то же самое излагал ответчик.
Выступления, что истца, что ответчика, получились как отражения друг друга в кривом зеркале. Если истец утверждал, что ответчик пришел к нему сам по себе, то ответчик говорил, что был вызван по телефону истцом. Если первый удивлялся, зачем его позвали разговаривать в мужской туалет, то второй возмущался:
— Мне б и в голову не пришло его туда звать. Он же сам сказал: «Чтоб не мешали, а то люди ходят». Ну, думаю, учитель, лучше знает.
Разнобой был и в передаче самого разговора. У биолога он звучал так, что пришел гражданин, рассказал анекдот про типа из калинарного техникума, Пугачеву и туалетную бумагу, поболтал про погоду, спросил про сына и ушел.
— А что его сын?! — картинно раскидывал в стороны руки дервенист. — Я к нему претензий не имею. И зачем его отец приходил, мне лично непонятно.
У ответчика сперва почти все совпадало: был анекдот, только рассказывал его биолог, и про дождь говорил он же, — а вот затем расходилось, и была фраза про «Изборник Святослава» и «не во вред ребятам».
Ответчик замолчал, затем неизвестно к чему добавил:
— Да, я там в заявлении не написал, он еще сказал: «Говорят, вы — хороший организатор».
Видно было, как он волнуется, как дергается у него щека на очередную ложь дервениста.
— Неужели ни одного свидетеля не было? Постарайтесь вспомнить, может, хоть фактик какой, — упрашивающе сказал ему один из заседателей, сивенький старик в полувоенном кителе без погон, но с целой колодой орденских планок.
— Нет, — помотал головой ответчик, — никого там не было, и вообще никаких ни фактов, ни доказательств у меня нет.
В судебном помещении повисла тишина, нарушаемая лишь дальними раскатами уходящей грозы. Судья посмотрел в окно, забрызганное каплями недавнего дождя, и сказал скучным голосом:
— Суд удаляется для вынесения решения.
Тут же вскочила конопатенькая секретарша и звонко прокричала:
— Прошу всех встать!
Все встали и после долгого вынужденного молчания разом заговорили, кто о чем. Неизвестно, что там решал суд, а бывшие в зале, похоже, всё уже решили по-своему.
— Да разве у нас такие учителя были, — сокрушалась незнакомая мне пожилая тетка.
— А самое противное, что этот год серебряных медалей нет. Поставит он им по четверке, и сдавай в институт все экзамены вместо одного-двух по профилю. Могут и не поступить. — Это кто-то из родителей выпускников.
Бушевал Чуйко, показывал биологу пудовый кулак:
— Поговорить бы с тобой по рабоче-крестьянски, гад! Комсомолец называется! Выгнать к чертовой матери!
Голубоглазая и сплошь седая, блокадница и поэтесса Наполеоновна по-детски теребила моего мужа:
— Костя, давай тебе костюм купим. А то у него костюм с жилеткой, а у тебя с двумя дырками.