Страница 47 из 75
— Катинья, верно? — спросил Яков, остановившись напротив девочки.
— Да, отче, — смиренно ответила она, глядя на него здоровым глазом. На месте другого глаза у нее был болезненный красный струп, который вылезал из глазницы, проходил по лицу и обволакивал левое ухо, оставляя часть головы лысой. Она мило улыбнулась проповеднику, и он улыбнулся в ответ.
— Разве ты не должна помогать своей матери по кухне? — спросил он, кивнув в направлении покосившейся хибары, которая служила им домом.
— Мамка в церкви, — встрял Пиетор, младший брат девочки, тем самым заработав пинок по ноге от своей сестры. — Она сказала нам тута ждать.
Яков взглянул на мальчика. Высохшая правая рука придавала его в целом абсолютно нормальному телу скособоченный вид. Именно дети более всего занимали его, всегда радостные вопреки своему тусклому будущему и жуткому окружению. Если бы все верующие в Императора имели такой же несгибаемый дух, то Он и все человечество превозмогли бы любое зло и бедствия ещё тысячелетия назад. Их увечные, мутировавшие тела ужасны, размышлял он, но их души так же человечны, как и любые другие.
— Не рановато ли для церкви? — спросил он детей, удивляясь, зачем все туда направились аж за два часа до начала службы.
— Она сказала, что хочет с вами поговорить. И ещё другие люди с ней тоже, — сказала Катинья, сомкнув руки за спиной и глядя вверх на священника.
— Что ж, вы двое идите в дом и приберите все к маминому приходу, — мягко сказал он, надеясь, что его внезапное волнение не было замечено.
По дороге он судорожно пытался понять, что могло произойти. До него доносились тревожные слухи о нескольких умерших в лачугах, и том, что истощающая чума начала распространяться среди мутантов. В таких антисанитарных условиях подобные болезни быстро разрастались и с невероятной скоростью переносились из одного гетто в другое, когда рабы со всего мира собирались в трудовые группы.
Повернув направо, Яков направился к часовне, которая была также его домом. Построенная пять лет назад руками самих мутантов, она была такой же развалюхой, как и любое другое здание в гетто. Крыша протекала, зимой там была стужа, а летом изнуряющая жара. Но все равно, усилия, вложенные в постройку, были достойны восхищения, хоть результат и был печальным, если не сказать, оскорбительным. Яков подозревал, что кардинал Карис Цефалона — прелат Кодашка — почувствовал извращенное удовлетворение, услышав о том, кто направлен в приход мутантов. Как член фракции армормитов, Яков свято верил в то, что строения, возведенные во имя Императора, обязаны быть богато украшены и являть собой великолепные и блестящие произведения искусства, прославляющие Святого Отца Человечества.
Быть поставленным во главе того, что ранее было им провозглашено неприемлемым для священнодействия, было чрезвычайно унизительно, и даже по прошествии времени, мысль об этом терзала его.
Конечно же, Кодашка, как и все священники Карис Цефалона и окружающих систем, принадлежали к фракции люсидов, предпочитая бедность и умеренность, разнообразию и чрезмерности украшений. Это было больным вопросом в теологических спорах, что не раз возникали между этими фракциями, и упрямый отказ Якова принять превалирующие обычаи этого нового для него мира не оставлял ему никаких благих перспектив в Экклезиархии. Но опять-таки, горько подумал он, все его шансы на какое-либо продвижение в иерархии практически испарились, когда он был назначен приходским священником.
По дороге он увидел грубые шпили часовни, возвышавшиеся над приземистыми утлыми лачугами. Их побитые кривые кровли покрывались сероватой плесенью, вопреки упорным усилиям бригад добровольцев, которые ремонтировали церковь. Петляя в лабиринте труб и помойных ям, Яков, как и ожидал, заметил большую толпу, собравшуюся возле часовни. Примерно пять сотен его прихожан, каждый с мутациями большей или меньшей степени, стояли в ожидании. Из толпы доносился недовольный гул. Когда он приблизился, люди, заметив его, стали стекаться в его направлении, и Яков воздел руки, останавливая их, пока его не окружили совсем. Может, они и были набожными, но добряками точно не были. Они принялись шуметь на разные голоса, от визгливых, до низких гортанных, и Яков снова поднял руки, заставляя их умолкнуть.
— Говори, Глоран, — сказал он, указывая на рослого бригадира шахтеров, чьё огромное мускулистое тело было покрыто постоянно шелушащимися струпьями и открытыми язвами.
— Чума пришла к нам, святой отец, — ответил Глоран голосом таким же растрескавшимся, как и его кожа. — Матер Хорок умер этим утром, и многие другие тоже заболели.
Яков в душе застонал, но грубые ястребиные черты его лица остались невозмутимы. Итак, его подозрения подтвердились — смертельная зараза пришла за его паствой.
— И вы пришли сюда, чтобы…? — начал он, вопросительно взирая на разношерстную толпу.
— Чтобы вознести молитву Императору, — ответил Глоран, глядя своими огромными глазами на Якова в ожидании ответа.
— Я подготовлю подходящую мессу к сегодняшней вечере. Возвращайтесь по домам и ужинайте. Голод не поможет вам в борьбе против чумы, — твердо сказал он. Некоторые из толпы ушли, но большая часть осталась.
— По домам! — резко бросил Яков и махнул рукой, раздраженный их упрямством. — Я не смогу подобрать нужную молитву, если вы будете постоянно донимать меня, не так ли?!
Немного погудев, толпа начала расходиться и Яков, повернувшись, зашагал по грубой дощатой лестнице ко входу в часовню, перешагивая сразу по две ступени. Он отодвинул грубо сотканную занавеску, что служила оградой от внешнего мира, и ступил внутрь. Внутри часовня была так же убога, как и снаружи. Всего несколько дыр в грубой крыше из досок и покореженного металла пропускали внутрь свет. Пылинки, опускаясь с потолка, легко кружились в тусклых столбах красноватого солнечного света.
Яков бездумно повернулся и взял свечу со стойки у входа. Затем взял одну из спичек, которые лежали напротив кучи свечного жира — одной из немногих милостей, выпрошенных им у скаредного Кодашки. Он чиркнул ей о шершавую стену часовни и зажег свечу. Вместо того чтобы осветить всю часовню, неровное пламя создало ореол тусклого света вокруг проповедника, лишь сгущая окружающую темноту. Он шел к алтарю у дальней стены, перевернутому ящику, покрытому скатертью с некоторой утварью, принесенной им с собой, и ветер, свистевший из всех щелей в грубо построенных стенах, заставлял свечу мерцать, отчего тень Якова плясала на стенах часовни. Аккуратно поставив свечу в подсвечник слева от алтаря, он преклонил свои худые колени, которые отозвались болью, коснувшись грубого булыжника, составлявшего пол часовни. Снова прокляв Кодашку, отобравшего у него молельную подушку под предлогом того, что это проявление декадентства и слабости, Яков попытался сосредоточиться и найти в буре мыслей тихое место, где можно было бы вознести молитву Императору.
Он собрался было закрыть глаза, как вдруг заметил нечто на полу у алтаря. Приглядевшись, проповедник понял, что это дохлая крыса. Такое было уже не в первый раз, и Яков вздохнул. Вопреки всем увещеваниям, некоторые из его паствы следовали своим древним варварским обычаям приношения жертвы Императору в знак благодарности или покаяния. Отбросив пустые мысли, Яков закрыл глаза, пытаясь успокоиться.
Стоя у выхода из часовни и подбадривая выходящих прихожан, Яков почувствовал, как его кто-то дергает за рукав, обернулся и увидел девушку. Она была молода, около шестнадцати земных лет на вид, ее симпатичное, но бледное лицо обрамляли темные волосы. Убрав руку от рясы Якова, она улыбнулась, и только тут он увидел ее глаза. Даже в темноте часовне они были черны, и он внезапно понял, что глаза ее были однотонными, без следа зрачков или белка. Девочка заморгала, встретившись с ним взглядом.
— Да, дитя моё? — обратился Яков, мягко склоняясь к ней, чтобы она могла говорить с ним, не повышая голос.
— Спасибо вам за молитвы, Яков, — ответила она и ее улыбка угасла. — Но чтобы излечить ваших прихожан, этого мало.