Снохождение

Неудержимо зевнула, снова умело скрыв это.

— Хильзе отдала мне служение, и я пошла.

— Нужно было поблагодарить Нрая. Он так много сделал, — заметил Синга.

— Я соглашусь. Можно кое-что спросить?

Они ступили на мост рынка, тот самый, по которому Миланэ со Нраем-ла шла ранее.

— Весь внимание.

— У дяди и отца разные имена рода, верно?

— Верно, — кивнул Синга, стряхнув несуществующие пылинки с плеча.

— Значит, разные отцы?

— Нет. Это длинная и грустная история, сиятельная Ваалу-Миланэ.

— Я со тщанием выслушаю, если сир Синга пожелает о ней говорить.

— Мой отец, Тансарр, и Оттар, мой дядя, родились в один день. У моего деда, их отца, были две каменоломни в землях Хустру, и небольшая латифундия возле Кнасиса…

— О, Кнасис. Это совсем недалеко от моего дома.

— Милые черты Ваалу-Миланэ так и поют, что она дочь Андарии. Моя догадка нашла подтверждение.

— Все львицы Андарии улыбаются Синге. Так что же далее? Мне очень интересно.

— Так дед и жил в Кнасисе. Богатый провинциальный горожанин, очень достойный лев, мой славный предок. А потом он заболел, когда моему отцу и дяде исполнилось двадцать два. Отец учился в Имперском университете Марны, он хотел стать магистром права, ему оставался год. А вот дядя Оттар сразу уехал в Хустру, на каменоломни, и там управлял ими. Дед угас быстро, но успел оставить завещание. В нём он оставил каменоломни дяде Оттару, а латифундию, дом в Кнасисе и виллу на берегу Найского залива — отцу. Дядя Оттар всю жизнь считал это несправедливым, но не в том суть. Отец начал делать карьеру в Марне. Для этого, буду откровенен, ему пришлось продать отцовскую виллу. Отец делал карьеру трудно и упорно. В это время дядя Оттар связался с какими-то проходимцами, увлёкся азартными играми, а потом — что таить — погряз в криминальных сделках. Одну каменоломню он, насколько знаю, проиграл в карты; вторую пришлось продать на взятки, чтобы его не отправили на каторгу за подделку документов.

— Оу… — пригладила ухо Миланэ.

— Пусть Ваалу-Миланэ не судит слишком строго. Он действительно был добрым львом, правда.

— Все мы порочны, так или иначе. Разве мне судить? — развела она руками.

— И мне тоже. Оттар откупился, угомонился и пошёл работать к ростовщику учётчиком. Кажется… В общем, в какую-то контору. Но его старые подельники захотели взыскать с него долг, и приплелись среди ночи домой. А Оттар к тому времени обзавёлся семьёй, и тетя Сансилли была уж беременна. Как там было дело, никто не знает, но Оттар убил их воинским мечом и выкинул тела на улицу. Он, кстати, в девятнадцать ушёл в Легату, откуда дезертировал через год, из-за чего деду пришлось утрясать многие неприятности. Он, как выяснилось, ушёл вместе с мечом, коим и зарубил тех двоих. Потом, при разбирательстве, Оттар утверждал, что это они вторглись к нему в жилище, но нашлись свидетели того, как он их добровольно впустил вовнутрь. Учитывая его прошлые приключения, ему грозила, по меньшей мере, очень долгая каторга…

— Оттар был львом неспокойной крови.

— Это точно. Когда мой отец узнал об этом, то сказал, что брат прыгал-прыгал, и допрыгался. Бабушка написала ему слёзное письмо, в котором просила моего отца помочь Оттару. Отец ответил, что ничем помочь не может. Тогда бабушка села в дилижанс, приехала в Марну, и начала умолять отца. В общем, моему отцу пришлось совершить невозможное, и он вытащил дядю Оттара из тюрьмы и по-тихому замял дело. Он чуть не погубил этим свою успешную карьеру, и спасло его лишь чудо. После этого он привёз Оттара в Марну, дал немного денег и сказал, что видеть его больше не желает. А также напомнил сменить имя рода, чтобы этот позор не стал несмываемым пятном в роду. И дядя взял имя рода от супруги, ему некуда было деваться: таков был их уговор.

— Отец льва сделал самоотверженный поступок ради уз рода. Отец Синги — страж?

Тот с большим удивлением взглянул на Миланэ, а она — на него.

— Нет. Нет-нет, не страж, — закачал он головой. — Так вот, сначала отец запрещал мне и моему брату видеться с дядей, но однажды я пришёл увидеть моего двоюродного брата, того самого, что немного «того», да… И сестёр… Потом познакомился с дядей Оттаром. Иногда к ним захаживал. Я знаю, что это весьма не нравилось отцу, но это же родная кровь всё-таки. Особенно сестрёнки, им ведь нужно помогать. Они теперь отца лишились — так буду помогать.

— У Синги чуткое сердце.

Он засмеялся, но грустно.

— Пожалуй… И когда мы узнали о смерти дяди, то я сразу сказал, что пойду на сожжение, и со мною пошла моя мама, хоть она знала Оттара очень плохо. Она убеждала отца, но он не пошёл… Я не злюсь на него, ни на кого не злюсь. У него есть на то причины. Как есть, так есть.

— Грустная история, Синга. У жизни всегда найдутся тёмные краски для нас.

Рынок, по которому они проходили, напоминал истинную картину хаоса.

Миланэ только сейчас поняла, что постоянное бряцанье позади не только не стихало всё это время, но сейчас даже усилилось. Она с подозрением обернулась.

Двое. Два льва, больших, фигуры — почти правильный квадрат. Гривы — во! Один из них — в кожаном доспехе. Похожи на воинов, но Миланэ ничего не понимает в униформах. Сложно сказать, кто они да что они. Стражи?

— Возможно, я слишком устала, но кажется нас кто-то преследует.

— А, Ваалу-Миланэ, не стоит тревожиться. Они с нами, — махнул Синга рукой и взъерошил гриву.

— С нами? Пожалуй, негоже идти с кем-то, не имея знакомства.

— Ваалу-Миланэ хочет с ними познакомиться? — удивился Синги, но тут же позвал их: — Подойдите сюда.

Те не подошли, но грузно подбежали. Смотрели они в удивленным вопрошанием. Миланэ же поправила подол свиры. Левая ладонь обнимает правое запястье. Правую ладонь к небу.

— Слышащая Ваала желает с вами познакомиться.

— Здравия желаю, преподобная, — стукнул он грудь кулаком.

— Сильного утра, воин.

— Я — Хез. А это — Саян, — теперь стукнул кулаком грудь товарища.

— Очень приятно, — эти слова у Саяна вышли трудно, с тяжёлым раздумьем, словно ему значительно ближе простая брань.

— Я рада, что узнала вас. Вы славные.

Лицо Хеза расплылось в детской улыбке и повёл плечами, перевалившись с лапы на лапу.

— Ладно, вот и познакомились. Пойдём, Ваалу-Миланэ?

— Идём, Синга.

Они молча вышли на Марнскую дорогу, и солнце рассвета брызнуло лучами в глаза. Миланэ даже закрылась ладонью, Синга лишь сощурился.

— Новый рассвет, новый день. Новые надежды, — бодро сказал он, подняв повыше подбородок.

— Новые обязанности, — молвила Миланэ.

— Новые впечатления, — всё равно радовался Синга.

— Новые неприятности.

— Пожалуй, слишком много пессимизма.

— Оптимизм — это заискивание перед жизнью. Мы приписываем жизни некие добродетели, из которых хотели бы извлечь выгоду. Так говорила одна Ашаи два века назад.

— Кто именно?

— Шелли Нинсайская, в стихах о любви. «Ты жизни верила, но пренебрёг тобою, пренебрёг да тот, кто избавил бы от ноши силы горькой…».

— О, наслышан о Шелли. Это правда, что она писала о львах, но на самом деле влеклась лишь ко львицам?

— Это расхожее мнение ничем не подтверждено. Впрочем, даже если так, то пусть.

Он улыбнулся и почесал подборок.

— Какой же всё-таки рок звучит в тех словах. Об оптимизме. В жизни должно быть место надеждам, пусть даже совсем призрачным.

— Когда усталость струится из тебя, а твои лапы ступают домой с траурной церемонии, невольно вспомнишь о судьбе и бренности живого.

— О кровь моя, как же я слеп. И давно Ваалу-Миланэ не отдыхала?

— С вчерашнего утра, — призналась.

— Если надо, то могу понести львицу, — и даже то ли в шутку, то ли всерьёз собрался это сделать.

— Ах, нет-нет, — мягко оттолкнула его Миланэ. — Это, право, будет выглядеть очень смешно. Но когда я паду, пусть лев пообещает, что далее понесёт меня.

— Обещаю и клянусь.

Миланэ поняла, что зря рассказала про усталость. Вообще многое зряшно сболтнула.