Снохождение

Наконец, пришли обратно к дому; потом долго-крикливо искали стол и стул, которые куда-то подевались. Миланэ тихо недоумевала: ну как это дома могут пропасть такие первейшие вещи? Не иголки ведь. Хух, нашли, хорошо, зажгли три свечи на подсвечнике.

— Оттар, сын Хедда, из рода Нолаев. 759–810 Эры Империи, — уточнила Миланэ, усевшись поудобнее.

— Из рода Нолаев, верно.

— О-т-т-а-р, Х-е-д-д-а, Н-о-л-а-е-в.

— Да, — утерла слезу вдова, а потом отвернулась, снова плача.

Миланэ взяла дощечку, опустила весьма хорошую кисточку в дрянную канцелярскую гуашь. Кисточку они хорошую взяли, а гуашь — отвратительную. Но откуда им знать такие тонкости. Да и вообще, хорошо, хоть такие есть.

Штрих, ещё штрих.

Да, покроете лаком через два дня, это можно.

— А печать можно… вот сюда… можно? — тычет вдова когтем на обратную сторону таблички.

Простая душа — стамп называет печатью. Ничего, ничего, не страшно. Но вот то, о чем она просит — хуже. Она просит поставить стамп на обратную сторону погребальной дощечки, которая будет храниться в доме, как память. Но этого делать нельзя, так как стамп ставится там, где Ашаи что-то подтверждает, подписывается, в чём-то клянётся, в чём-то уверяет, придает чему-то вес. Так что же, получается, если ставить стампы на погребальные дощечки, тогда: «Подтверждаю-клянусь, что такой-то умер, а я вела обряд»?

Неизвестно, откуда среди простых львов да львиц появилось эта привычка. Скорее всего, чтобы время от времени брать и оборачивать их, приговаривая: да, наш сородич ушёл достойно, его в Нахейм отправила Ашаи-Китрах. Ещё хуже, что некоторые Ашаи потакают этому и без зазрений ставят стампы на дощечки.

— Сожалею, но не вольно этого делать. Это табличка вашего рода, ставить на ней стамп нельзя.

— Пусть благородная поставит стамп, — умоляюще глядела супруга.

— Не могу, — уже не так смело ответила Миланэ.

Та сидела и немигающее глядела на табличку. Миланэ не знала, что сказать, и тоже покоилась молча. Потом подошла родственница, под руку забрала вдову прочь вместе с табличкой, и на том всё разрешилось.

В доме было полно душ; все усердно метались из угла угол, вокруг царила какая-то порхающая беготня, бессмысленная. Не ведая, можно было подумать, что готовятся к свадьбе. Миланэ посидела немножко, а потом встала и направилась к выходу, но в длинном коридоре её с небольшой скамейки кто-то окликнул:

— Ви-ви-видящая Ва-Ваала, Ви-видящая!

И ухватил за рукав.

Обернувшись, дочь Сидны увидела льва, в котором признала сына Оттара.

— Я п-прошу, — закрыл он глаза от усердия: слова давались ему тяжко.

Осторожно присела возле него.

— Я не видящая, я слышащая. Ещё ученица.

— В самом деле? — с нескрываемым изумлением спросил он.

Потом посмотрел вниз, на пол, да наклонился так низко, что его неряшливая грива упала ему на глаза, а космы расстелились по плечам.

Миланэ глядел на него с ожиданием.

— Я-я-я…

Он перевёл дух.

— Я…

Чуть приблизилась, пригнулась к нему. Нет сомнений — он болен, и не только заика, но ещё страдает некоего рода помешательством ума.

— Я-я хочу с-с-сказать.

Она взяла его ладонь.

— Так говори.

Он огромными глазами посмотрел на свою ладонь в объятиях Миланэ, потом снова посмотрел на землю. И снова — на неё.

— У т-т-тебя… У-у львицы е-есть…

«Говори. Говори», — приказывает взгляд Миланэ.

— Все к-красивые — они ж-жестокие. Но л-ль-вица — мило-с-сердна.

Но тут кто-то похлопал его по плечу:

— Хайни, не время надоедать, не время. Пошли.

— Он не причиняет мне неудобств, — с небольшим раздражением подняла взгляд Миланэ.

Но большой, рыжегривый лев с широченной мордой, в простоватой деревенской робе, подпоясанной толстым ремнём, не обращал на неё ни малейшего внимания.

— Нет, я просто говорю, что-что в-в-всё хорошо, — намного беглее заговорил сын Оттара, оставив ладонь Миланэ.

— Хайни, да что ж хорошего, отец у тебя помер. Пошли, дело есть.

— Я-я-я…

— Давай-давай.

Миланэ встала, уже не тая раздраженности.

Хайни ещё смотрел несколько мгновений на неё, а потом пошёл вслед лапище, что безжалостно тянула его прочь, к выходу.

Чуть постояв, держа одну руку на поясе, а второй поглаживая подбородок, Миланэ тоже вышла из дому и встала на крыльце. Вокруг был с десяток львов и львиц; первые курили трубки, вторые — грустно беседовали. Выискивая взглядом этого Хайни, сына Оттара, Миланэ уж нашла его, и тут её кто-то цепко ухватил за руку. Миланэ начинала раздражать эта манера здешних земледельцев без церемоний хватать тебя за всё, что им попадается на глаза. Она сама — простого происхождения, как унизительно говорят патриции, «чёрной кости»; но, тем не менее, у неё дома, в посёлке, нравы и манеры соблюдаются куда лучше.

Но, конечно, не подала виду. Вдруг здесь так принято?

— Пусть преподобная, благородная примет скромную благодарность, — так сказала львица, что одёргивала сзади, та самая, что под руку уводила вдову Оттара. Родственница либо соседка. Она настойчиво предлагала взять небольшой кошель, весьма туго набитый. Конечно, мелкой монетой, но наверняка там огромная сумма по здешним меркам.

— Нет-нет, за предложение — моя искренняя благодарность, но не могу.

— Почему? Пусть преподобная возьмёт, — всё так же предлагала львица, и почему-то начала улыбаться, хотя и нахмурилась. «Мало, что ли?», — читалось в её глазах.

— Львица да простит меня, но я не могу взять.

— Ну, так нельзя, — покачала та головой.

Миланэ не может взять у них деньги.

Вообще-то, ей положено брать, хотя никакая Ашаи не делает обрядов ради вознаграждения; ну, по крайней мере, так должно быть. Но Ашаи может принимать любую благодарность, более того, по негласному этикету сестёр — должна, дабы не обидеть благодарствующего. Некоторые сёстры вообще живут лишь на такого рода благодарности, почти не имея других источников дохода. Но Миланэ не может взять денег у этой семьи, где одна вдова осталась с двумя незамужними дочерьми да больным сыном. Она сгорит в огне стыда, если совершит такое. Её совесть, её андарианское воспитание, которое не отличается особыми вольностями, не позволяют этого.

Но ведь Миланэ, помимо много чего, умеет легко, убедительно и беззастенчиво врать, и никогда не считает ложь пороком, если она применяется на благое дело.

— Львица не понимает: я не могу взять денег. Я — ученица дисциплария, мне не положено принимать благодарностей. Их может взять только та сестра, которая отдала мне служение.

Неискушённая, львица сразу поверила:

— Но как теперь… Где она? А передать ей — нельзя?..

— Передать нельзя — таков канон. Это её служение, она лишь и может принять. Она сегодня на рассвете уедет из Марны, по делам. Но, как только вернётся, то обязательно зайдёт.

— И примет?

— И примет, непременно. И отдаст на хорошие дела.

— Вот хорошо, пусть приходит.

— Непременно скажу ей Ещё раз примите: я скорблю с вами.

— Спасибо, — торопливо кивнула львица и скрылась в доме.

Пора уходить. Прощаться не следует.

«Я сделала всё, я могу уйти», — устало-устало подумала Миланэ и пошла ко вратам. Возле них, опершись о столб, стоял высокий, стройный лев. В мутном зареве рассвета его горделивый, стремительный профиль мало сочетался с окружающим пейзажем уютной домовитости.

Проходя у врат, Миланэ отметила, что это тот самый…

…да-да, тот самый, что стоял с львицей-хаману в дорогом наряде. А он ничего, это я сразу заметила, ещё тогда, когда пришла. И что он здесь де…

— Восславим Ваала, слышащая его дыхание, — внезапно обратился лев к дочери Сидны, причём в очень вежливой и правильной форме.

— Достоинством духа, — Миланэ не поскупилась собрать силы и присесть в почти безупречном книксене. — Чем послужу льву?

— Узнаю истинную Ашаи: она думает о служении, — улыбнулся лев и подошёл к ней на шаг.

Ха, да он непрост. Уж точно не из этой среды. Что он здесь делает?