Снохождение

Это были простые слова, немного странные из уст самки, которым, как известно всем мирам, не пристало слишком извиняться перед самцами, ибо это делает их беззащитными, безоружными, слишком доступными. Но эта львица оказалась выше всякой условности; она не страшилась ничего — и своих чувств тоже.

«Я даже на смерть на Приятии шла ради тебя, Амон, чтобы ты не думал, что Ваалу-Миланэ-Белсарра труслива, что она — притворство, а не львица духа, что она — лишь слово, но в этом слове нет силы…», — не знал он того, о чём она не договорила, но подумала.

Амон сполз с кровати на пол, присел перед нею на колени, сжал её лапы, бёдра друг к другу, проделав ладонями длинное путешествие от её колен до самой талии. Так пленив, он уткнулся носом в её грудь.

— Прости, что так неумело украл книгу. Кто ж знал, что её так стерегут! Прости, что сомневался там, в тех четырёх стенах. Ты моя первольвица, ты моя самая великая Сунга, ты моя лучшая Ашаи из всех живших в мире.

— Я прощаю, — гладила она его по гриве.

Он вздохнул, отбросив всё прочь.

— Мир с ними всеми. Надо идти, поскорее.

— Если хочешь, пойду с тобой. Если ты меня возьмёшь.

Улыбнувшись, Амон покачал головой, заодно осторожно выглядывая в окно на улицу.

— Да я пришёл за тобой. Собирай вещи, как можно меньше — и сматываемся отсюда.

— Я сейчас… Мигом, — вскочила Миланэ и заметалась по комнате. — Так. Где эта проклятая шемиза? Шакал, сссс… — ударилась она о ножку комода и запрыгала на одной лапе.

— Больно?

Миланэ только отмахнулась, мелькая в своей ночной рубашке и хаотично сбрасывая вещи на центр спальни, у подножия кровати.

— Где ты взял эти лохмотья? — вдруг с подозрением и неуместной требовательностью спросила она, смерив его взглядом.

Амон только подивился, что может придти в голову львице в такой момент.

— Часть дали друзья после побега, часть — украл.

— Тебе помогли бежать?

— Угу, — кивнул.

— Кто?

— Потом расскажу.

— Мир не без добрых душ, — Миланэ продолжила метаться. — Сиди, я в соседнюю комнату. Никуда не уходи. Ты никуда не уйдёшь?

— Миланиши, да куда мне, — разлёгся он на кровати, свесив лапы. — Вон посижу, выпью чего-нибудь, — стащил графинчик с рядом стоящего столика. — Поторопись.

— Не пей, это вино! — Миланэ на самом деле не помнила, что там.

— О, самое то, — заглянул он в него, прищурив один глаз.

Миланэ вспылила и заволновалась, чуть ли не бросилась к нему:

— Не глупи, ты будешь пьян, Амон, что делаешь?!

— Я пошутил, пошутил, тихонько, — засмеялся он.

Она резко поставила графинчик на пол и пристукнула его ладошкой по плечу. Негодяй! Шутник.

— Несносный!

И упорхнула в соседнюю комнату.

Амон тяжело, шумно выдыхая воздух, разлёгся на белом ложе. Оно почему-то казалось ему ещё горячим; сложно было сказать — то ли он отвык от нормальной постели вообще, то ли это из ревности и вожделения. Все эти дни: сначала в форте Фес, потом в тюрьме Надзора. Да нет, не Ваал весть что — было худо, холодно, голодно; одиноко тоже — его почти всегда держали одного. Но не до предела, на Востоке бывало похуже, да и вообще — он не боялся неудобств. Тяготило иное — неизвестность будущего и какая-то общая абсурдность происходящего. И сыскари, и отвратительные служаки Надзора Веры, даже надзиратели косвенно давали знать, что узник он непростой; намекалось, что дела очень плохи. Несколько раз он встречал сочувствие и вовлекался в беседы о том, до чего могут доходить Ашаи-Китрах. В Надзоре, напротив, наткнулся на большие злорадство и ненависть, и приставили его к какому-то особо оголтелому сыскарю, которому он всё объяснял одно и то же: украл сам, отдал Ашаи на сохранение, она ни при чём, ничего не знает, прошу считать меня идиотом. В Надзоре впадали в ярость: наверняка, признаваясь в таком великом вероборчестве (кража запрещённой книги, обман Ашаи-Китрах безо всякого мотива), которое безо всяких шуток засылало на каторгу далеко и надолго, этот лев укрывал ещё большее.

Книгу-то на самом деле таки украли ловко, с подведением концов. Главным подельником Амона был тот самый Хал, который смог бесследно исчезнуть вместе с семьёй после его поимки. Устроено было так, что книга будто бы изымалась для «оценки состояния» и «подробного изучения сохранности»; более того, именно «Снохождение» почему-то очень часто проходило через эти операции, потому никаких больших подозрений это вызвать не могло. И лишь только две дурацких случайности сыграли фатальную роль: как раз в то время «Снохождение» понадобилось Ирмайне для Вестающих; и вместо него Амон, шутки ради, подсунул кулинарную книгу. Не будь первого, то ничего бы не произошло до сих пор. Не будь второго, то вполне возможно, что «Снохождения» не сразу хватились.

Потом Амона вдруг оставили в покое; всем он стал неинтересен, и все словно бы враз поняли, что с ним будет. Приходил какой-то и взял с него обязательство не разглашать никому и ничего, что он имел хоть какое-то отношение к Тайной службе (под страхом смерти). К её чести, ему пытались помочь в первые два дня, вникнуть в дело. Но потом словно отрезало. Его надежда на то, что тайники не бросят своего, оказалась напрасной; да он и понимал, что не с чего им помогать — от дураков всюду избавляются. Оставалось лишь одно: обещание Миланэ не бросить его. Но долгие ночи и нескончаемые дни посеяли в нём великое сомнение. Зачем, в конце концов, Миланэ требовалась книга? Почему она мгновенно вышла сухой из воды, но ему пришлось полностью в неё погрузиться? И дело, если подумать и отбросить чувства, было почти понятным — он ей не нужен (или стал не нужен), если бы не несколько странных снов, которые он почти не запомнил, но которые оставляли великое ощущение её присутствия…

Совершенно непонятный визит правдовидицы Ахиры оставил только вопросы.

Но потом вдруг доселе незнакомый надзиратель бросил ему всего две фразы: «Как ты?» и «Готовься». На следующий день пришёл сир Мейра и представил чудовищно простой, даже нелепый план побега: Амон сбежит, когда его будут в одиночку перевозить в темницу Марнской Обители правосудия, где и должен, собственно, состояться суд; цепи на его руках и лапах не будут закованы; после побега он будет считаться, понятно, беглецом — со всеми вытекающими; но несвобода, грозящая ему, куда хуже. Амон вмиг понял, что это возможно лишь по покровительству свыше, и зная наперёд, что Мейра не ответит, он всё же спросил: кто и почему за него заступился? Вдруг Мейра ответил, что Тайная служба своих не бросает, и Амон должен быть благодарен всем неравнодушным. И впредь — предупредил Мейра — не стоит верить Ашаи-Китрах ни на крошечную долю, ни в чём.

— Ненавидь их, Амон. Это всё, чего они достойны.

Вот с таким напутствием он бросился сразу в Хамалар.

Зачем?

Ещё один глупый поступок.

Хотел взглянуть на неё — это правда. Что скажет, увидев его? Запаникует? Обрадуется? Вызовет стражу? Поцелует? Он хотел знать, даже ценой жизни — правда ли всё или просто ещё одна ложь, как повсюду… И вместе со всякими лохмотьями он раздобыл оружие — ржавый нож в старом амбаре — которым собирался отбиваться, пока хватит сил, если она, устрашённая нарушением драгоценного покоя, предаст его и завопит о помощи; хотя он знал, что это — маленькое, жалкое оружие.

Теперь, сильно сжав нос и закрыв глаза ладонями, он качал головой, веря и не веря тому, что львица может ради него идти на сделки с сильными мира сего, улыбаться и лгать, спать с другими, бросать всю прошлую жизнь за хвостом без малейшего сомнения, отпускать на ветер годы подготовки и всё своё назначение; это было сном, сказкой, ирреальной историей, чьей-то выдумкой. Он ощутил, в каком теперь великом ответе за неё, за молодую львицу духа, следующую теперь за ним; и теперь Амон знал, что достанет для неё десять, сто, тысячу книг, но теперь с умом, злой мудростью, хитростью лисы; теперь он станет её великим защитником, хранителем и другом.

«Я ей всё скажу. Я всё скажу. Потом, не сейчас…»