Снохождение

Только очень сильные Ашаи-Китрах могут брать страйей чужую душу где заходят и когда захотят. Остальным требуется, чтобы жертва (так уж по традиции называют тех, кому суждено подпасть под влияние) пребывала под властью какого-нибудь сильного аффекта, переживания, эмоции: горя, страха, ярости, влюблённости, удивления. Чего угодно. Без этого душу, довольную собой, настороженную, обыденную — взять очень сложно.

Миланэ медленно, церемониальной поступью, когда после каждого плавного шага делается крошечная заминка, подошла к льву-надзорщику; правую руку она приложила к вершине бёдра, левую держит свободно; когда расстояние между ними оказалось в шажок, смерила его взглядом от гривы до лап; она заметила, как его зрачки расширяются от удивления и возбуждения, и сам он зашевелился. Вдруг Миланэ вся прижалась к нему и запустила правую руку ему в гриву, отчего — о, она хорошо ощутила — он вздрогнул всем телом. Добравшись к его уху, сколь возможно (ведь на голову ниже его), она зашептала слова андарианской песни:

Нам сойтись лучше сначала,

Любовь моя к тебе не угасла,

Ты знаешь, как томясь я встречала…

Одновременно левая рука схватила его ладонь и повела её порочным, сладким путём вниз, сначала по талии, потом по левому бедру, где есть небольшой разрез в асимметричном подоле свиры, тот самый, что так волнует множество самцов, и который невольно носить обычным львицам — тем, что не Ашаи-Китрах… И он не заставил себя ждать, его рука обрела волю и самостоятельность, жадность, и теперь начала уходить не ниже, а выше, к основанию хвоста, скользя под одеянием. Чувствуя эмпатией, как он обретает уверенность и входит в раж, не озадачиваясь причинами такого поведения молодой, славной, красивой Ашаи, Миланэ вдруг бросилась к нему в поцелуй, обвивая шею двумя руками: жадный, сильный, настойчивый.

Но сама она не закрывала глаз, как делают влюбленные, а зорко следила за ним.

«Теперь смотри, смотри на меня. Гляди мне в глаза. Посмотри же…»

Отпрянула.

Как только он открыл глаза и посмотрел, Миланэ вмиг превратила свои объятия в хватку, и её ладони впились в гриву.

— В левый глаз твой взор! Не досмотрел ты своих снов, самец, не войдёшь ты в мир крови тёплой, пока не познаешь их, самец. Смотри их! Уходи отсюда! Смотри же! Уходи ко снам. Иди. Волей Ваала — уходи…

Да, следовало учесть одно — он тяжёлый, и Миланэ не смогла его удержать; тем не менее, здесь посчастливилось — быстро сполз по стене. Миланэ глубоко выдохнула, ибо её саму чуть шатало, а мир плыл. Сказать, что это было неприятно — ничего не сказать.

Поглядела на Амона.

— Надо же, — сказал он.

— Прости, не могла иначе. Не придумала ничего лучше! — она бросилась к нему и присела на колени у его лап.

— У тебя глаза… — Амон пытался объяснить и показать, что глаза Миланэ не такие, как обычно, но потом махнул рукой. — Что с ним?

— Уснул. У нас есть немного времени. Амон, любимый, здравствуй. Все силы мира, о наконец-то я тебя увидела!

— Скажи мне одно: тебя тоже в чём-то обвиняют?

— Хотели обвинить, но… неважно. Сейчас надо думать, как вытащить тебя.

— Важно. Где книга?

— У них. Я отдала её.

— Что ты им рассказала?

— Они приехали в Сидну сразу после моего Приятия. Они сразу заявили, что будут пытать тебя, пришлось отдать им книгу и сказать, что мы были сообщниками.

— Значит, ты тоже в опасности. Ммм…

— Нет! Амон, послушай. Всё переигралось. Я вышла на серьёзные связи, которые мне помогут. Вот, смотри, — взяла она показания и поставила перед Амоном, — мне надо подписать это, тогда сразу буду свободна.

Амон взял бумагу в руки, бездумно рассматривая. Потом отбросил на стол.

— Так подписывай.

— Как они на тебя вышли? — спросила Миланэ.

— Долгая история. Точнее… ммм, Миланэ, мы поймали добычу не по зубам. Мама родная, да если бы я знал, что эту книгу будут так серьёзно искать, да я бы в жизни её не брал!

— Не корись. Никто не знал, что так выйдет. Я тоже не знала, что эта книга так опасна. Но теперь, поверь, знаю очень многое.

— Надо было предугадать. Чем я только думал…

Вдруг Амон снова взял бумагу и углубился в чтение. Миланэ наблюдала за ним, за его глазами, как они провожают строчку за строчкой, гладила сбившуюся гриву, несколько раз бессильно дотронулась к его кандалам, что сковывали по рукам и лапам.

— Из Тайной службы тебе не могут помочь? — спросила между прочим.

— Я перестал для неё существовать, — отстранённо ответил Амон. — Там все попадали от моей глупости.

Закончив, он несколько мгновений неморгающе глядел в пространство перед собой.

— Что ж. По крайней мере, хоть кто-то из нас останется на свободе.

Таков был итог, и в нём Миланэ чувствовала обиду.

— Амон, послушай меня внимательно, — она поднялась и уселась ему на колени, чтобы быть ближе, — Если я сейчас не подпишу, то меня изгонят из сестринства, а потом сразу схватят, как обычную львицу. Тогда нам больше никто не поможет.

— Да. Да, — кивнул он.

Она обняла своего льва.

— Миланэ, что хочу сказать… на меня повесят не только кражу, но и вероборчество. Суд не будет со мной играть.

— Его бы нам в любом случае предъявили. Я постараюсь тебя вытащить отсюда ещё до суда. Дай мне несколько дней.

— Хорошо. Ладно. Тебе виднее. Тогда я буду говорить, что всё так и было, — держал он её на коленях, покачивая.

— Лучше настаивай, что ты невиновен. Вали всё на меня.

— А смысл?

— Будешь тянуть время. И так… на всякий случай.

— Нет, плохой вариант. Тебе пообещали, что со мной вопрос тоже решится?

— Да. Да, Амон. Не переживай. Разрешится.

— Тогда надо подтверждать то, что здесь написано. Это отвадит от тебя опасность, а мне… побег устроят, наверное…

— Никаких побегов, ты выйдешь свободным и невиновным! Клянусь!

— Так не бывает, Милани. Всегда виноват кто-то.

Невероятно громко хлопнула дверь, и Амон с Миланэ вздрогнули.

Впрочем, вошедший тоже замер в исступленном изумлении. Это был тот самый лев, с которым дочь Сидны приехала сюда от Фреи. Меньше всего он ждал, что надзорный будет валяться на земле, а узник — держать сестру-Ашаи на коленях, обнимая.

Очнувшись, он подбежал к лежащему в несладком полусне надзорному.

— Он спит, — поспешила уверить Миланэ, встав с колен Амона.

Тот с великой настороженностью посмотрел на них обоих.

— Дай нам минуту. Я хорошо заплачу.

Миланэ сказала это лишь потому, что не могла подобрать иных слов. Удивительно, но подействовало.

— Считаю до тридцати.

И вышел.

— Амон, всё будет хорошо. Держись. Люблю тебя.

Миланэ поцеловала его.

— Я тоже люблю тебя.

Он схватил её за плечо, зазвенели кандалы.

— Как только выйду на свободу, мы уедем отсюда.

— Куда?

— Чем дальше, тем лучше.

— Я не могу всё бросить, Амон… Всё, к чему так долго шла.

— А к чему ты шла?

Она не знала, как ответить.

— Милани, люблю тебя такой, какой ты есть. Помни: это сделал я. Ты ни при чём.

— Не грусти. Держись. Скоро мы будем вместе.

Вмиг подписав и застамповав бумагу с показаниями, Миланэ быстро вышла. Её настороженно встретил молчаливый львина.

— Сколько? — спросила без экивоков, передав ему бумагу с показаниями.

— Триста, — тихо ответил тот.

Сумма была совершенно грабительской, но церемониться некогда; Миланэ взяла кошель и отсыпала ему три золотых.

— А теперь пусть сиятельная уходит, — кивнул на выход, а сам пошёл к Амону и надзорному.

Мрачные двери выпустили её в неширокий коридор. Отошла она к противоположной стенке, повернулась к ней спиной, и как была, так прислонилась, подняв голову в грязному потолку.

Ей подумалось о том, что всё, всё — не так. Самое главное, что она не могла внять, кто же в этом виноват: то ли она сама, то ли Малиэль с её «Снохождением», что принесло ей много больше страданий, нежели знания, то ли все Сунги, то ли Ашаи-Китрах, то ли Вестающие… Леенайни… ещё кто?