Снохождение

В Админе она опять встретила Амаллу, что смотрела на неё с осторожным сожалением. Миланэ ловила сочувствующие взгляды. Безусловно, никто и не думал, что Миланэ крала какие-то книги или нечто в этом роде; все сёстры и дисциплары, хоть бы мельком слышавшие о сегодняшнем, понимали, что это большой, сложный столичный переплёт, и жалели Миланэ либо радовались неудаче.

— Простушка думала, что в Марне можно так взять и заиметь патрона. Вон как Ваал вывел пути, — говорили злословицы вполголоса, видя Миланэ в окружении сыскарей.

Амалла похлопотала среди служителей Админы, чтобы они вписали Миланэ как отбывшую по уведомлению дисциплария; служители, в целом, возражали, ибо Миланэ формально уже не была дисципларой, но сестрой, и тем более такой сестрой, что не имеет отношения к Сидне — не является ни наставницей, ни ещё кем, лишь бывшей воспитанницей, а это совсем другое. Но против воли Ваалу-Амаллы пойти не посмели, тем более, что была зацепка: Миланэ ещё не выдали так называемую выходную грамоту: документ церемонного толка, а не практического, достойный лишь того, чтобы водрузить в рамку либо спрятать в комоде (и там забыть). Этим Амалла преследовала важную цель: если Миланэ начнёт подвергаться уголовному преследованию (а осуждение возможно только при низложении Кругом Семи по решению светского суда), то об этом обязательно должны уведомить дисципларий, а это даст время и способы для манёвра. Сейчас Миланэ, несмотря на тяжесть и сложность положения, лишь «сотрудничает» со следствием согласно обязательству Ашаи-Китрах во всем помогать органам государства Сунгов.

И практически одновременно пришло указание от самой амарах как можно быстрее выдать Миланэ сию выходную грамоту. Это означало лишь одно: Леенайни сбрасывает грязь с хвоста, давая знать всем, в том числе и бывшей подопечной, что не станет заступаться и вмешиваться в её проблемы.

— Зря ты отказала, — тихо шепнула ей на ухо Амалла, горько вздохнув. — Не знаю, что ты натворила, Миланэ, по чьему указанию и зачем, но… удачи. Она тебе понадобится. Не следовало играть у амарах роль возмущённой сердцем: ты ведь знала, что отравленная сома — блеф.

— Я этого не знала, — смерила её взглядом Миланэ, впрочем, без зла; она не собиралась никому ничего доказывать.

— Знала, Миланэ. Ведь это я приходила в Аумлан тебя предупредить. По голосу не узнала, да? — с усмешкой сказала Амалла.

— Что? — удивилась дочь Андарии. — Когда? Я ничего не слышала.

— Сиятельная, нам вроде как пора в столицу, — топтались сыскари-служивые.

— Сейчас… — кивнула им дочь Сидны. — Когда это было?

— Врёшь, — блеснули зубы Амаллы. — Как не слышала? Ты ж там не спала. Я на весь Аумлан кричала.

— Не вру, — пожала плечом Миланэ.

— Врёшь. Я была у тебя за спиной, когда ты ту записку Арасси читала. Я одним глазом тоже туда заглянула. Ха, думаешь я ничего не видела? Арасси тебя предупредила! Она была у Леенайни! Думаешь, я не поняла, зачем ты записку сожгла игнимарой, да? Ой, хитра-хитра, да не исхитряйся! Только давай пока притворимся, что мы этого не знаем, ладно? А то нам влетит, — Амалла, хороша на память, наизусть процитировала часть записки.

— Всего хорошего, наставница Амалла.

— Прощай, Ваалу-Миланэ-Белсарра.

Собиралась она неспешно и обстоятельно, хорошо понимая, что шансы когда-нибудь ещё раз увидеть дом в Сидне — что уже не был её домом — очень невелики. В результате получились два больших баула, которые сыскари, как хорошо воспитанные самцы, помогли донести к дилижансу, окрашенному в чёрный цвет. Внутри него правила полутьма и скользкие тени.

Вместе с ней сели двое: старый сыскарь и молодой. Первый — напротив, второй — слева, на почтенном расстоянии. По голосам снаружи Миланэ поняла, что с ними едет ещё как минимум двое, не считая извозчего, но выглядывать не стала.

Тут было выехали с главных ворот дисциплария, как она заметила из окна знакомый лик. Миланэ, встрепенувшись, застучала по стенке, требуя остановиться, но дилижанс только поехал быстрее.

— Чего останавливаться, сиятельная?

— Там мать Арасси, её родственники!

— Сожалеем, — развёл руками старый лев без всякого сожаления.

На этом общение кончилось. Молчали они, молчала и она. Так продолжалось долго, очень долго, час или два. Молодой без зазрений заснул; старый цепко наблюдал за Миланэ, которая сидела и боялась собственных мыслей.

Вдруг он заговорил.

— Лес рубят, щепки летят. Да, преподобная? — как-то засуетился на месте старый служащий закона, будто искал место поудобнее.

Миланэ равнодушно наблюдала, что там за окном.

— Мне сложно понять, к чему сир клонит, — наконец, ответила.

— Я толкусь на этой службе уже несколько десятков лет. И мне всегда было сложно свыкнуться с мыслью, что жизнь безумно несправедлива. К чему? А тому, что этот лев, Амон, окажется крайним и понесёт тяжёлое бремя наказания, хотя совершенно ясно — он здесь больше жертва, нежели преступник. Да, всё понятно: внутренние склоки сестринства, ловля друг друга за хвост, грызня — всё это не ново. Мне сложно судить, что именно произошло в деле; но я, как Сунг, вот что скажу: такие вещи сильно портят моё доверие к сестринству. Вместо того, чтобы тратить своё время на эти плоды интриг, я мог бы поймать несколько настоящих преступников, так нет — должен садиться, ехать…

— Лев не считает меня настоящей преступницей?

— В какой-то мере даже хуже. Львица сама созналась в преступлении, потому я вынужден, согласно закону — ибо так хотят Сунги — таковой её считать. Кража есть кража. Но, право, настоящий преступник меньше всего думает о том, сколь он преступен. И никогда не сознается с той лёгкостью, с коей это сделала сиятельная. Всё значит только одно: львица знает, что делает, знает, что ей всё сойдёт с рук, всё заранее просчитано, обдумано, оговорено. Кто-то чего-то добился, где-то кому-то весь шум принёс пользу или вред, неприятности сиятельной уладятся в Марне; всё, в конце концов, образуется. Только вот об Амоне уже никто не замолвит слово, а жизнь молодого льва сломлена.

— Почем лев решил, что о нём никто не замолвит слово?

— Ну кто-то должен за всё ответить.

— Здесь нет подводных камней. Всё значительно проще и глупее: я украла эту книгу, чтобы её почитать. Я ответственна, я несу бремя.

— Не надо вещать ложь с таким благим видом.

— Ничего не пойму. Отпустите Амона, берите меня. Чего более? За меня уже никто не заступится. Я всё расскажу, как есть и как было.

— Ай, если бы всё так просто, то я бы сделал это в первую очередь, добрая сиятельная. Отпустил бы я его, но — увы! — крутил словами львина.

— Не я держу его в застенках. Это вы так делаете. Вы угрожали пытать его.

— А как иначе? Случилось преступление — кража. Оно чрезвычайно взволновало многих влиятельных особ, началось расследование, выявлены причастные, поднялся невообразимый шум. Мне, кстати, невдомёк, почему. Но это не моего ума дело.

— Вот именно. Очень хорошо сказано. Не ума льва. Мне невозможно будет объяснить, почему это случилось и по какой причине, но — видит Ваал — произошла великая беда. Единственное, чего сейчас хочу — чтобы она как можно быстрее отринула от Амона. Я во многом повинна в том, что случилось. Но — видит Ваал — многое не могла предотвратить.

— Ага, так львица признаёт, что здесь не просто «украла книгу, чтобы почитать», а всё намного сложнее?

Миланэ лишь отмахнулась.

— Все эти интриги самок — даже если это львицы Ваала — к добру не приводят. Хорошо говорил мой дед: идёшь к львицам — не забудь плеть.

— Кабы львицы не оказались с плетьми.

Ей взаправду надоело с ним беседовать. В ином случае интересно изложить свои домыслы и чувства совершенному незнакомцу, который, тем более, пришёл по твою душу и намерен совершить тебе неприятностей. Но здесь возникла стена; она не знала, о чём с ним говорить, не видела смысла, а тем более — отрады. Безотрадно. Совершенно некуда ткнуться, пожаловаться на злую судьбу, что, безусловно, такова. Более того — к Миланэ очень хорошо начало подкрадываться понимание того, что во всём повинна она; так или иначе, но — она.