Манарага

– Стоп! – дирижер стукнул палкой (не палочкой!) по пюпитру. – Послушайте, неуважаемые мои! Я не понимаю – где мы? В Гранд-Опера или в харчевне старого Хоттаба? Альты, что за собачий вой в девяносто втором такте?! Виолончели, ну вылезайте же из тухлой ямы! Сдерите коросту с лица! Стряхните шайтана с грифа! Вдохните, вдохните свежий воздух! Кларнеты, вы снова забыли про двугорбость. Я вам ничего не говорил?! Вы оба – двугорбый верблюд, величественно бредущий к водопою, а не побитая старая кляча, везущая на базар коровьи лепешки! Я хочу услышать музыку ваших горбов! Вообще, оркестр сегодня похож на колоду, на которой мясники разделывают коровьи туши! За что вы так ненавидите музыку?! За такую игру с вас надо содрать кожу, сделать из нее барабаны и вечно играть на них “Ионизацию” Вареза! Госпожа Viazemskoy, я прошу прощения за моих нерадивых музыкантов!

ПЕВИЦА: Не стоит извинений… (Глядя на часы.) Тем более – уже обеденный перерыв.

ДИРИЖЕР: Уже?! Вах! (Оркестру.) И что мы сделали? Я спрашиваю вас, ничтожнейшие из земляных червей, что мы успели сделать сегодня?!

Певица пошла со сцены.

Я успел переодеться и все приготовить. Дверь открылась. Вошла певица, за ней – розовощекий толстяк с живым взглядом.

– Маэстро! – он приветливо раскинул руки. – Вы уже ждете нас? Прекрасно!

Я поклонился. Певица молча кивнула и со стоном опустилась на диван:

– Оооо… Как же они лабают сегодня…

– Диана, не знаю, каким чудом они мне вчера так хорошо сыграли! – толстяк прижал свои пухлые руки к груди. – И я прекрасно спел! Но сегодня… лабухи! Алишер в ярости, ты видишь.

– Я вижу! – хохотнула она басом. – Какая у него правильная дирижерская палка! Он бьет их? По каким местам?

– Ну, это зависит… Я слышал, что одной флейтистке он однажды сломал палец. Да… маэстро, маэстро, мы готовы!

– Не совсем, – поморщилась певица.

– Что такое, Диана? – забеспокоился толстяк.

– Милый, ты совсем не заботишься обо мне, – она кокетливо качнула широкими плечами.

– О, прости, прости! – он всплеснул руками, полез в карман, вынул золотую табакерку, открыл, снял с галстука золотую ложечку, зачерпнул из табакерки белого порошка и бережно поднес к ноздре певицы. Она моментально втянула в себя порошок и подставила другую ноздрю. Толстяк поднес новую порцию, которая так же стремительно исчезла в ноздре певицы.

– Grazie mille… – не прикоснувшись к носу, она царственно откинулась на спинку дивана.

Толстяк быстро обслужил и свой нос, зашмыгал, закряхтел, запыхтел, хотел было спрятать табакерку, но палец певицы повелительно указал на журнальный столик. Он поставил туда табакерку, положил рядом ложечку.

Я надел белые перчатки, открыл чемоданчик, достал книгу, положил на поднос, предъявил клиентам:

– Марк Агеев, “Роман с кокаином”, Париж, 1936.

Они молча уставились на поднос. В ухе толстяка раздались тончайшие вибрации.

– О нет, нет, – недовольно застонал он, но все-таки принял вызов. – Да. Я. А, привет. Что? Зачем? Ну… ладно.

Голограмма развернулась, человек с нагло благожелательным лицом и пышной шевелюрой прижал руки к груди и опустился на колени:

– Великая, несравненная, очаровательная Диана! От имени всех оркестрантов я приношу вам самые глубокие, самые искренние, самые кровоточивые извинения за нашу бездарнейшую, безобразнейшую, омерзительнейшую игру сегодня!

Певица перевела вопросительный взгляд на толстяка. Тот отключил звук:

– Это Фира Хариб, душа оркестра и мой старый приятель. Контрабасист.

– Благодарю вас, – кивнула она. – Дело житейское. На записях случается и не такое.

– Только не с нами! Только не здесь! От стыда мне остается лишь превратиться в соляной столб!

– Может, в сахарный? – усмехнулась она.

– Фира, тухлый ветер сегодня дует от виолончелей, – сообщил толстяк.

– Марио, Алишер обещал их избить палкой по пяткам! Они прекрасные музыканты, после перерыва сыграют божественно, но, черт возьми, утром кто-то их сглазил! А главное – обосраться на арии Вагнера, это же нефритовый стержень всей оперы! Это ужасно! Это омерзительно! Это гадко! Это стыдно! Диана, вы не представляете, как мне стыдно!

– Представляю. Встаньте.

– Не встану!

– Встаньте.

– Не встану.

– Ну и не вставайте… – она кивнула толстяку, тот открыл табакерку.

– После перерыва мы потрясем вас чистотой, ясностью и всей, всей, всей нашей оркестровой мощью!

– Я готова… – она громко втянула в себя порцию порошка.

– Мы вас поднимем в воздух, пронесем над весенним Парижем и бережно опустим на землю.

– И к этому я готова, – она втянула вторую порцию.

– Ну, тогда я встаю с колен! – нагло рассмеялся Фира и ловко вскочил на ноги. – Марио, дорогой, любимый, маленький, ты не представляешь, как я люблю вас с Дианой!

– Мы уже вместе? – иронично глянула певица на толстяка.

– Спасибо, спасибо, Фира, дорогой… – тот подносил полную ложечку к своей ноздре.

– Исчезаю! Растворяюсь! Дервиши покидают вершины!

Голограмма пропала.

– Галантный, – усмехнулась певица.

– Прекрасный музыкант. Был пианистом, потом съездил в Тибет, пожил там три месяца с монахами, вернулся и влюбился в контрабас. И стал гениальным контрабасистом. Удивительно, а? Чаще случается наоборот – бегут от контрабаса к другим инструментам, так, милая?

– И не такое бывает в нашем безу-у-умном ми-и-ире! – пропела вдруг она так громко, что у меня зазвенело в ушах и блохи испуганно зацвиркали.

– Маэстро? – требовательно улыбнулся мне толстяк.

Я положил полено в жаровню, чиркнул спичкой, взмахнул эскалибуром. На решетке покоилась ветка магнолии, искусно составленная из кусочков разнообразных фруктов. Ветка была облеплена сахарной пудрой. В углу гримерной деликатно заработала вытяжка.

И погас свет.

И огонь заиграл в их глазах.

И вдруг.

Они запели.

ОНА: Книжный огонь.

ОН: Снежный сахар.

ОНА: Корчатся страницы.

ОН: Буквы горят.

ОНА: Весело и тепло.

ОН: Ярко горит, быстро сгорает.

ОНА: Плавится сладкий снег.

ОН: Роман исчезает.

ОНА: Пляска огня легка.

ОН: Сильное пламя.

ОНА: Сполохи слепят.

ОН: Сахар течет.

ОНА: Детская радость.

ОН: Раскрылись цветы.

ОНА: Над быстрым огнем.

ОН: Янтарный отблеск.

ОНА: Оранжевый свет.

ОН: Теки, карамель.

ОНА: Танцуй, огонь.

ОН: Вспыхни сильней.

ОНА: Сладкая ветвь.

ОН: Волшебный лес.

ОНА: Душа поет.

ОН: Душа поет.

Книга сгорела хорошо. Без головешек.

В ушах – звон от их пения. Голоса у профи сильные.

Я выложил карамелизованнную ветвь на блюдо, поставил на стол. Зажегся свет.

– Милая, это для нас, – он поцеловал ей руку.

Затем взял ветку, преломил и протянул певице облитый застывшим сахаром цветок магнолии.

– Чудесно… – она захрустела цветком. – Знаешь, я только что вспомнила… это смешно… у меня скопилось два десятка платьев цвета фанданго, которые я больше не ношу. Год назад я вдруг влюбилась в этот цвет.

– Я это помню, – он сунул в рот лист и громко захрустел им. – Необычный цвет. Тебе это шло. Очень.

– Не лги, дорогой! Мы еще не были знакомы тогда.

– Я видел тебя в Лондоне на премьере “Богемы”… ммм… красивое платье…

– Ах да, правда! Так вот. Месяц назад я перестала носить фанданго. Я не знаю, что теперь делать с этими платьями. Кому их отдать?

– Сохрани их для… ммм… музея имени тебя…

– Чушь. Кому, кому отдать их? Как ты знаешь, подруг у меня уже нет.

– Оркестрантам предложить?

– Прямо сейчас, перед записью, а? – она рассмеялась. – Ох, они такое заиграют!

– Да, да, да! Заиграют “Розу Алжира”.

– Оперетту? Да, да!