Манарага

Появляются слуги с подносами. Открываем чемоданчики почтальонов, выкладываем дрова на подносы. И обносим первоизданиями неблагородную публику. Кладня простовата и пестровата, в основном детективы и хоррор XX века:

“Крестный отец”, “Судья и палач”, “Десять негритят”, “Ребекка”, “Фаворит”, “Умри тяжело”, “Мыс страха”, “Парк Горького”, “Мизери”, “Последний выход в Бруклин”, “Сияние”, “Вскрытие показало”, “Ланч обнаженных”, “Желтый пес”, “Восставший из ада”, “Игольное ушко”, “Шпион, пришедший с холода”, “Пора убивать”, “Морской волк”, “Изгоняющий дьявола”, “Лунный камень”, “Дети кукурузы”, “Мальтийский сокол”, “Азазель”, “Команда Смайли”, “Признание авантюриста Феликса Круля”, “Птицы”, “Шум и ярость”, “Три мушкетера”, “Смерть под парусом”, “Волчица”, “Королева Марго”, “Купе смертников”, “Лифт на эшафот”, “Собака Баскервилей”, “Убийство Роджера Экройда”, “Тайна желтой комнаты”, “Кровавая жатва”, “Камера обскура”, “Ребенок Розмари”, “Крик совы”, “Зигзаги подлости”, “Молчание ягнят”, “Наш человек в Гаване”, “Аэропорт”, “Флетч”, “Английский пациент”, “Дело перепуганной машинистки”, “Золотой храм”, “В круге первом”, “Душной ночью в Каролине”, “Когда спящий проснулся”, “Вдова Кудер”, “Преступление и наказание”, “Покойник из Найроби”, “Приключения Калеба Вильямса”, “Скрытые лица”, “Шакал”, “Ловушка для Золушки”, “Вампирские хроники”, “Бытие и время”, “Они жаждут”, “Процесс”, “Звонок в дверь”, “Американская трагедия”, “Знак четырех”, “Дьявол в синем”, “Хладнокровное убийство” и “Мертвые души”.

Чтение тянет на пол-лимона. Раритетов здесь хоть и немного, но все-таки…

Со своим увесистым поленцем на подносе двигаюсь по тору между Марселем и Алвизо.

Я: У них еще будут чтения?

АЛВИЗО: Вечером – женский роман. Рыба.

МАРСЕЛЬ: В полночь – юмористические рассказы. Десерт. Потом – фейерверк.

Я: Из пушек и пулеметов по спящему городку?

АЛВИЗО: И из огнеметов – тоже…

Жених и невеста приветствуют нас бокалами с шампанским. Они молоды, полны ожиданий и возможностей. На физиономии гостей лучше не смотреть: бандит на бандите + вульгарные бабы.

Занимаем места у жаровень. У меня на решетке – дюжина устриц под пармезаном. У Алвизо – фазаньи сердца, у Марселя – морские гады из Марселя. Блоха сканирует все жаровни: торжество пикантных блюд.

Звенит гонг. Вспыхивают старомодные спички. Пламя касается бумаги. Эскалибуры перелистывают титулы.

Началось!

Громко звучит… нет, не “Полет валькирий”, не болеро Равеля, не “Обнимитесь, миллионы!”, а румынский народный танец “Кулюш”. Что поделаешь, все соответствует…

И не успеваю я спалить Чичикова, пожаловавшего на вечеринку к губернатору в своем брусничном фраке с искрой, как какой-то молодой бандит в белом фраке без искры выхватывает пистолет и начинает палить в воздух.

И зачем, во что палит он? Кровь молодая не успокоилась, все еще бурлит и рвется из жил? О, горячая трансильванская кровь, богато кропившая свою землю, летящая рубиновыми брызгами во все стороны света так, что меркло солнце войны и мусульманские женщины стыдливо опускали очи свои! Помнит, помнит Европа битву при Коложваре, когда треснул щит моджахедов и гордые воины Аллаха захлебнулись в крови трансильванской. Подобно девятому валу вздыбилась волна крови в ночь под Рождество, нависла над пришедшими с юга покорителями Европы и обрушилась красной лавою, давя встречного и поперечного. Хлынули-потекли кровавые реки по Бессарабии, Валахии, Буковине и Галичине, топя новых варваров. Содрогнулись Карпатские горы, снялись орлы с дубрав, заалела поутру вода в крестьянских колодцах и вскрикнули протяжно матери и жены. Так неужели не всю кровь отдали горячие трансильванские сердца? Вот стреляет, стреляет он, словно жалея, что не все расплескал в ту кровавую зиму победы, что готов брызнуть алым и горячим в лицо пришельца, выжигая до костей глаза его. О, не спеши, молодец, сбереги кровь свою для мирной жизни, смени орудие убийства на орудие любви, и да хлынет кровь твоя в исстрадавшееся тело возлюбленной, будя новую жизнь для нового мира. Эва! Да он и не собирается больше стрелять. Вскинул руки, гикнул да и пустился в пляс. А за ним – и остальные. Ах, добрая пляска! Огневая пляска! Лихо пляшут трансильванцы! Ширится круг, мелькают молодые и старики, выбивают искры из гранита кованные платиной сапоги. Вот седой как лунь старик с грозным носом и горящим глазом раскинул руки, разбежался, налетел, крикнул бешеным вороном да и впрыгнул в круг, завертелся так, что полы сюртука поднялись-распустились крыльями и сверкнули два золотых пистолета за алым кушаком. “Кулюш! Кулюш!” – кричит он так грозно, что молодцы одобрительно гикают, а жены их застенчиво смеются. А вот молодой, успевший уже опрокинуть восемь чарок огненной цуйки да втянуть в ноздрю свою одним махом столько белого порошка, сколько не выпадает за зиму снега в его родном Марамуреше; свистнул так, что похватались за уши слуги, роняя подносы свои, ворвался в круг, завертелся волчком с такою силой, что лопнула мотня, брызнули серебряные пуговицы и вырвался на свободу древний зверь, не знающий пощады к невинным молодицам, обновленный китайскими эскулапами, увитый двумя оранжевыми драконами, увенчанный мормолоновой короной.

Пляшет, пляшет народ свободной Трансильвании, вьется и ликует над ним светлый дух праздника. И пляшут вместе с ним в братском круге все народы свободной Европы.

– Блоха, ты провоцируешь?

– Мой господин, я пытаюсь вас развеселить.

– Не нашла лучшего время для веселья?

– Вы удручены местным жлобством.

– И ты решила обрадовать меня?

– Разве я плохой стилист?

– Ты становишься все более самоуверенной.

– Меня вдохновляет ваша ушная раковина.

– Ты слишком комфортно в ней устроилась.

– Брюзгливость не идет вам, мой господин.

– Вот запихну тебя в эту устрицу…

– И меня проглотит трансильванский бандит?

– Проглотит, запьет белым вином.

– И я пройду через его перистальт?

– И окажешься в унитазе.

– Всплеснусь, воскресну и вернусь!

Мда. Блохи мои совершенно распустились. И с этим трудно что-либо поделать…

Voilà! Устрицы под пармезаном готовы. Жри, бандитское отродье!

День: Париж. Grand Opéra. На служебном входе меня встречает огромный африканец с огромной бородой и огромной умной серьгой, поднимает на лифте, ведет по лабиринту коридоров к артистической гримерной. Отпирает дверь, оставляет меня в комнате. Здесь подсвеченное зеркало с подстольем, стол, мягкая мебель, напитки, фрукты в вазе. Жаровня. На стене – монитор в позолоченной раме. В нем видна сцена с расположившимся на ней оркестром. Играют вступление. Судя по одежде дирижера и оркестрантов – репетиция. Или запись. Блоха идентифицирует оперу: The Children of Rosenthal. Нет, все-таки репетиция. У меня в запасе еще тридцать одна минута, чтение сегодня совсем простое. Могу расслабиться после дороги, послушать музыку. Хотя в операх я ни хрена не понимаю, даже с помощью блошек. Сажусь на диван, беру яблоко. В мониторе женщина начинает петь, глядя в ноты. Поет по-русски. Блоха идентифицирует текст:

В саду сидел я.

День был светел и тих.

Ветви яблонь цветущих

Чуть трепетали.

Сияла лазурь, и солнце

Потоки лучей низвергало

На тихую землю.

Вдруг в синеве

Появился божественный лебедь,

Стал кругами спускаться ко мне.

И скользил, и летел,

Благородные крылья раскинув.

Я, любуясь его красотой,

Замирал и молил,

Чтобы вечно продлился

Полет этот чудный.

Он все ниже спускался,

По ветру скользя,

Становясь все белей и прекрасней.

Вдруг из крыл белоснежных

Брызнули черви!

Словно град, застучали

По свежей листве,

По моей голове, по лицу и рукам!

Лебедь больной спускался с небес,

Криком печальным скорбя о великой утрате!

В нежной лазури плоть распадалась его

Так стремительно, так безвозвратно!

Крик его вдруг оборвался.

К ногам моим лебедь упал.