Без имени

- Он не первый раз пропадает на моей памяти... И обычно исчезновения длятся лет пятьдесят... Это - такой срок, за который... Мы становимся иными людьми. Настолько иными, что приходится как бы знакомиться заново. Часто, говорят, мы даже физически меняемся: иным становится цвет глаз, волос, черты лица, походка... Ты, наверное, уже понимаешь, что у нас всё не как у людей... Внутреннее меняет наше внешнее, не наоборот. Впрочем, потому мы... И не стареем. Мы не даем себе состариться внутренне... Даже, если имеем морщины, живот, - мы тогда боремся со старостью тела, и преодолеваем её.

- Не знаю, внутренняя ли это работа. Или - просто какое-то чудо. До сих пор не знаю, - заметила Фанни.

Дверь Фанни открыла, когда осталась уже одна в этом тихом дворике. Далее, миновав тесную прихожую, она пошла по темному коридору, и вышла на свет, к небольшой комнатке. Её встретил и приветствовал пожилой человек, которого Милица предупредила о приходе Фанни. Он был одет в рабочую одежду и держал в руках старинный механизм - и, казалось, никак не мог с ним расстаться. Он представился:

- Я - Павел... Фанни, вы не могли бы подождать немного? Я скоро закончу. Посидите пока немного, выпейте чаю, - предложил он.

Фанни осмотрела комнату. В которой везде - не только на полках, но и на креслах, на столике - везде были книги или старые журналы. А также, какие-то ящики со всякими старинными предметами, значками, коробочки и механизмы.

Заварив чай, Павел присел за тот же стол, за которым сидела Фанни. Лампа, что стояла на столе, теперь освещала сильнее то, что и ранее было у музейного работника в руках.

- Это... Часовой механизм, сработанный самим Кулибиным. Случайно попал ко мне в руки, и я пытаюсь с ним разобраться. Мне осталось совсем немного, и...

Он не договорил, потому что уткнулся в лежащий на столе журнал, прочел несколько фраз, и перелистнул страницу. Через некоторое время, на которое он полностью углубился в чтение, он снова перелистнул страницу, и сказал с сожалением:

- Жаль... Далее текст оборван. Хорошо, что я всегда несколько дел выполняю, одновременно: иначе расстроился бы...

Положив часовой механизм на стол, он взял лупу, какой-то инструмент, и закрутил в механизме пружинку. Потом он еще куда-то нажал, что-то там, внутри, щелкнуло, затем раздалось ритмичное тиканье.

- Получилось! - радостно, по-ребячески, вскрикнул Павел. Потом потянулся за своей кружкой. Чай оказался крепким и несладким, но Павел предложил Фанни ещё и пряники.

Выпив кружку чая, он, наконец, повел Фанни какими-то коридорами; потом по винтовой лестнице они спустились в подвал.

Там пахло плесенью, старым деревом, лаком, патиной металла; Павел осветил их путь небольшим фонариком.

- Здесь, в этом подземном ходу, давно ничья нога не ступала, - сказал он.

Фанни споткнулась о что-то, наверное, о спинку кресла; под ногами много чего валялось.

- Осторожно, - сказал Павел, придержав её под локоть.

В подземном проходе не было ничего; лишь каменная кладка стен, голая земля под ногами. Стены были целы; нигде ничего не осыпалось. Но, когда, наконец, последовала лестница наверх, Фанни вздохнула с облегчением.

В музее Набокова Фанни встретила маленькая, сухонькая старушка, которая совершенно не удивилась её появлению здесь в такие вечерние часы, когда музей давно уже не работал, и внешняя входная дверь была закрыта. Это была, скорее всего, вахтерша.

- Следуйте за мной, - сказала она Фанни.

Они прошли сложными ходами запутанных служебных помещений и оказались перед старинной дверью. Работница музея открыла эту дверь ключом и сказала:

- Здесь давно никого не бывало. Очень давно. Власти не знают о существовании комнат: их нет на плане. Мы, насколько могли, навели здесь порядок к вашему приходу. Чтобы вы не дышали пылью. Постельное белье застелите сами; оно в шкафу.

- Спасибо, - поблагодарила Фанни.

- Об этой комнате... Почти никто не знает. Даже из наших, - старушка протянула ей ключ и спешно удалилась.

Фанни вошла и ахнула. Дверь за ней сама закрылась. Комната была обставлена только старинной мебелью; плотные шторы наглухо закрывали высокое окно. Лепные украшения, позолота, инкрустированный разными породами дерева пол - все выглядело так, будто было абсолютно новым. Справа был камин, у окна - стол, резной, со множеством ящичков и подставок для книг. На нем стояла зажженная свеча. За дверью справа, за камином, Фанни обнаружила дверь в санузел и ванную комнату. Дверь у стены слева была приоткрыта; там была спальня с диваном, кроватью под балдахином, с несколькими шкафами и зеркалами.

Осмотрев эту комнату, Фанни вернулась, села за стол, в мягкое кресло; выдвинула первый верхний ящик. Там были письма, целая груда писем с пожелтевшими листками. Написаны они были мелким, летящим почерком с левым наклоном и крупными заглавными буквами; в старой орфографии. А еще - на французском.

Книги на краю стола... Томик Вольтера, "Езда в остров любви" Тредиаковского, оды и стихи Ломоносова...

Она взяла Ломоносова.

Через некоторое время, уже глубокой ночью, в дверь постучали.

Она подошла к двери, робко её открыла.

- Это я, - сказал вкрадчивый голос.

Неяркий свет высветил лицо Схимника.

- Я, по поручению Милицы, принес всё, что она попросила. Ваши вещи, документы, загранпаспорт...

- Загранпаспорт? - удивилась Фанни. - У меня его нет.

- Теперь уже есть... А еще... Я принес тетрадь. Ту самую, что была на вашем столе. Вы, быть может, ещё не всё прочитали, - добавил он тихо.

- Входите же! - попросила Фанни.

Схимник вошел, но как-то робко.

- Садитесь, - предложила она, указывая на кресло в углу, рядом с журнальным столиком. Он поставил рядом с её столом дорожную сумку и присел, куда она попросила.

- Вы, должно быть, уже всё знаете...

- О Поэте? - спросил он. - Впрочем, его звали Дима. Дима Пономарев. Да, я знаю... Я догадывался уже о чем-то таком... Печать трагедии была на его лице. Он - из тех, кто пошел до конца. Дима настолько хотел быть поэтом, что не стал выходить из образа, даже когда понял, куда ведет этот путь. Честный поэт - это человек с ободранной кожей. И он... шел по этому пути, выдавливая из себя стихи ежедневно. Он писал о горе и боли, о судьбе и отчаянии... Знаете ли, все мы, рано или поздно, сходим с этой опасной дороги: относиться к своим стихам всерьез, воспринимать их написание, как миссию... Но для некоторых... Сойти с этого пути означает предать поэзию. Правду. Совесть, наконец. Они не могут иначе. Не могут жить, посвящая свое время работе, друзьям, семье, прочим мелким занятиям - но не стихам, которые поглощают полностью. Они так не могут. Они идут до конца. И... умирают. Помните, "Кто кончил жизнь трагически - тот истинный поэт"? Это они именно так для себя решили. Увы... Именно так. Ну, что ж, а нам... Остается утешаться тем, что, возможно, после смерти они заслуженно попадают в иной, более лучший, мир... Наверное, это было бы справедливо.

- Я не верю в справедливость.

- Я тоже, - ответил Схимник. - И... в богов, которые нас распределяют по мирам и воздают по заслугам. Но, я верю в тебя. В Неназываемого. В Женю, в конце концов.

- А... В себя?

- Иногда... Бывает. Но очень редко, - ответил Схимник.

- Я... Такая же. Ведь нам с детства внушали мысль, что мы - ничтожества. Неумехи, незнайки. На многочисленных работах о нас вытирали ноги. "Человек - это звучит гордо"? В лучшем случае, это звучит... никак. А чаще, абсолютно несчастно. А потому... Мы совершенно не верим в себя.

- Согласен с вами. Именно потому, мы больше всего поверили в машины. Преклоняемся перед гаджетами и обожествляем интернет...

- Обожествляем?

- Конечно. Ведь мы вполне можем жить без бога. Мы без него легко обходимся. Но не можем существовать без интернета. И...не только без бога... Человечество, в общей своей массе, лишилось духовного поиска в принципе. Теперь люди стремятся быть одинаковыми. Иметь не только одинаковую одежду и лица, но и мысли. Стереть индивидуальность. Смотреть последние фильмы, только что написанные книги, новую музыку. Верить - тоже одинаково. Заходить в собор и ставить свечку.