Игра на двоих

«Ты вообще любила меня когда-нибудь?!»

Конечно, случались и трудности. С той нашей размолвки в Тринадцатом прошли годы, но еще долгое время я мысленно повторяла вопрос, который мне задал Хеймитч. Знаю, он сделал это от отчаяния, не думая, и все же… Сомнения, сомнения. Каждый раз, когда я смотрела на ментора или ловила на себе взгляд его темно-серых глаз, в голове молнией проносился тот злосчастный вопрос, а букв в ответе, что так и просился на язык, отчего-то было на одну больше, чем нужно.

Война закончилась. Арены разрушены, мемориалы возведены, Голодных Игр больше не существует. Тучи разошлись, обнажив мирное голубое небо, о котором мы так мечтали. Я дома, в безопасности, и моей жизни больше ничего не угрожает. Я не буду голодать и при всяком удобном случае сбегать в лес на охоту, рискуя получить двадцать ударов плетью и пулю в лоб. Не буду умирать от банальной простуды, не имея возможности купить лекарства. Не буду просыпаться по ночам с криком «меня выбрали!». И так далее, до бесконечности. Чем больше было этих «не буду», тем яснее я понимала, что не нуждаюсь в защите, а значит, и в Хеймитче.

В такие минуты, окончательно запутавшись в настоящем, я мысленно возвращалась в прошлое и пыталась начать с самого начала. А началась эта история совсем не с ментора: за ним стоял кое-кто еще. Я вспоминала своего отца. Я не только любила этого человека, но и восхищалась им. Он был моим героем, моим божеством, моей неприступной крепостью, где я могла укрыться от любого ненастья и любой беды. Маленькая девочка свято верила, что сильный и бесстрашный папа может все. Что он — ее защита, ее надежда, ее спасение.

Родители до последнего скрывали от меня правду о том, что представляет собой мир, в котором мы живем. Я узнала о Голодных Играх намного позже, чем мои сверстники, но узнав, повзрослела гораздо раньше, чем они, буквально в одночасье. Мне было одиннадцать; до первой Жатвы оставалось два года. В тот ясный летний день я взглянула на своего отца другими глазами и от восхищения не осталось и следа. Он казался мне чужим: глубокая морщина меж бровей, седина в волосах, безвольно висящие руки, сгорбленные плечи. Папа был отнюдь не стар, но я считала его таким же слабым и немощным, как дедушка, ведь он был бессилен перед жестоким миром и не мог защитить меня от его нападок. Никогда и ни в ком я не разочаровывалась так сильно и незаслуженно.

На следующее утро я сбежала в лес, прогуляв школу, и долго сидела на склоне, с которого открывался прекрасный вид на Дистрикт-12. Вернее, он был бы прекрасным, если бы не Двенадцатый. Но на тот момент меня мало волновала красота пейзажа: я пыталась проглотить обиду и решить, что делать дальше. А когда решила, выкопала зарытый неподалеку самодельный лук со стрелами и впервые отправилась на охоту одна. С тех пор отцу больше не было места рядом со мной: я училась сама заботиться о себе и своих таких же беззащитных родных. Вместе с тем, понимая, что мне никогда не стать достаточно сильной для этого мира, я пообещала себе, что найду того, кто сможет меня защитить.

Со временем обида прошла, оставив огромную незаживающую рану в сердце, которая иногда напоминала о себе тупой ноющей болью. Раньше я всегда встречала отца с работы, крепко обнимая и целуя в щеку. Теперь все, чего он удостаивался, — это протянутая ладонь и краткое, слабое, равнодушное, механическое рукопожатие. Я так и не простила его. Может, поэтому и не нашла в себе сил сказать «я тебя люблю» во время нашей последней встречи в доме мэра.

В отличие от Джоанны, я не играла роль слабой и беспомощной девочки, а была ею. Но об этом, конечно, никто не должен был знать, даже я сама. Повзрослевшая, но все такая же наивная Генриетта убедила себя, что ей никто не нужен, что она выживет в одиночку, без чьей-либо помощи. Но подсознательно продолжала искать нового защитника, новую крепость, новую силу. И нашла ее в Хеймитче. Всегда думала, что мной, как и другими подростками, движут лишь чувства, но забыла, что я — не другие. Та Генриетта была слишком юной и не понимала — или не хотела понимать? — что ее движущей силой всегда был разум. Вот причина, по которой я предпочла ментора привычному одиночеству. Вот причина, что держала меня рядом с ним все это время.

Но это время прошло, когда закончилась война. Жизнь в мире, которым мы когда-то грезили, стала для нас очередным испытанием на прочность. Объективных причин быть вместе больше не было, и нам следовало понять, есть ли субъективные, и научиться жить по новым правилам, по правилам мира, в котором нет войны. Первое время это было ничуть не менее трудно, чем пережить Голодные Игры, не потеряв при этом рассудок.

В дни, когда сомнения опутывали меня липкой паутиной и становилось совсем тяжело, я уходила из дома с рассветом и возвращалась только к вечеру. Бездумно бродила по улицам Дистрикта, следя, как он постепенно возрождается, словно феникс из пепла. Навещала своих родителей, Китнисс, семью Гейла, недавно вернувшегося из Капитолия после курса лечения Пита. Гуляла по лесу в сопровождении старого друга, с гордостью наблюдая за подросшим волчонком и вспоминая нашу встречу. Зверь сам нашел дорогу домой из Тринадцатого и долгие месяцы терпеливо ждал меня на опушке леса, возле могил отца и матери. Мы сидели на склоне, тесно прижавшись друг к другу, и думали каждый о своем. Я пыталась разобраться в себе и принять хоть какое-то решение, не желая снова причинять ментору боль, но все было тщетно. Я не могла остаться: чья-то невидимая рука толкала меня в спину. Я не могла уйти: какая-то неведомая сила каждый раз возвращала меня обратно. Сердце то уходило в ноги, то гулко билось где-то в горле, то стучало в груди так сильно, словно желало вырваться из тела и обрести свободу.

Даже когда я покидала Хеймитча на целый день, он делал вид, что ничего особенного не происходит: не навязывал свое внимание, предлагая составить компанию, не старался найти и вернуть домой. Обычно я была благодарна ему за проявленную тактичность. Однако порой, когда по вечерам воздух становился особенно холодным, ловила себя на мысли, что мне чего-то не хватает. Я была не в силах понять чего именно — самого ментора или тепла его тела. Мне хотелось, чтобы он пришел, накинул на мои озябшие плечи теплое пальто, сел рядом и разорвал паутину уверенным и категоричным «ты меня любишь».

Так продолжалось несколько месяцев. Однажды вечером я вернулась домой после охоты и неожиданно застала Хеймитча на кухне. Вопреки моим опасениям, ментор не пил — он готовил ужин. Мужчина обернулся, наши взгляды пересеклись. Тонкие губы растянулись в моей любимой насмешливой полуулыбке.

— Прости, что так поздно. Я была…

— …в лесу, на опушке. А еще у родителей, на кладбище и в Дистрикте. Я все знаю, Эрика. Тебе не нужно извиняться.

— Знаешь? Откуда?

Ментор тяжело вздохнул.

— Ты вечно забываешь, что я в два раза старше. Мне тоже было двадцать два. Говорят, молодость — самое лучшее время в жизни. Ложь. Наглая и беззастенчивая. Это время бесконечных метаний, страданий, терзаний и мучений. Ты то ли бежишь куда-то, то ли убегаешь от чего-то. И еще постоянно боишься. Остановиться на месте, оглянуться по сторонам, принять неверное решение, сделать ошибку. Это нормально.

— Что, если однажды я уйду и не вернусь? Ты ведь не можешь знать, чем закончатся мои метания. И еще ты обещал не отпускать меня…

— А я и не отпускал тебя, детка. Я просто учусь жить не страхом, но надеждой.

Сердце пропустило удар, другой, третий, а затем вдруг вернулось на место и забилось как раньше, спокойно и уверенно. В тот вечер я поняла две важные вещи. Первая — раны, что нанес нам Капитолий, начали затягиваться. И вторая — когда у тебя нет рациональных причин, чтобы остаться с человеком, но есть иррациональная, чтобы не уходить, — это называется любовью.