Игра на двоих

— Останется шрам… — с сожалением в голосе произносит он.

Я смеюсь со слезами на глазах.

— Не страшно, — шепчу, зарывшись лицом в светлые волосы с частыми проблесками седины.

Шрам — это не страшно. Смерть страшнее. В ту же секунду мысленно обещаю себе и ему, что эта отметина будет единственным напоминанием о случившемся. Теперь я растеряна и зла. Как можно было хотеть жить в мире без Хеймитча? Как я вообще могла допустить мысль о его гибели? Это же мой ментор. Он не может умереть.

Позади него стоит старый знакомый, которого я точно не надеялась увидеть живым. Лео смотрит на нас с Хеймитчем с гордостью в потускневших глазах и усталой, но победной улыбкой. Моментально все поняв, я улыбаюсь ему в ответ. Нам предстоит долгий и нелегкий разговор, ведь я хочу знать все. Но позже, позже.

— Не думала, что из Капитолия возвращаются живыми и в здравом уме, — внезапно звучит за моей спиной.

Хеймитч с видимой неохотой размыкает кольцо рук. Сморгнув так и не пролившиеся слезы радости, я поворачиваюсь лицом к Президенту, бессознательно, по инерции закрывая собой ментора. Койн окидывает его быстрым взглядом. На губах женщины играет приветливая улыбка, но в голубых глазах плавают сероватые островки льда. Она не рада возвращению Хеймитча. У родителей меня забрать просто, а вот у ментора — почти невозможно.

Стоит появиться на пороге приемной госпиталя, как к нам бросается дежурный врач и сразу несколько медсестер. Хеймитч опирается рукой о мое плечо и тяжело хромает по больничному коридору. Он не хочет оставаться здесь ни секунды, однако я и Койн — у каждой свои мотивы — настаиваем на госпитализации и полном обследовании вновь прибывших. Медсестры пытаются подойти и помочь мужчине снять грязную, покрытую пылью и копотью одежду, но зверь одичал и теперь не дается в руки никому. Словно безумный, ментор отталкивает врачей, не позволяя ни взять кровь, ни надеть больничную сорочку, ни даже прикоснуться к себе. Он хватает с подноса шприц и размахивает им направо и налево. Мы — врачи, медсестры и даже охранники — быстро, не сговариваясь образуем вокруг Хеймитча живой круг и осторожно, с опаской сужаем его все сильнее, уворачиваясь от резких выпадов. Я замечаю, что присутствующий при этой пугающей сцене Президент грозно хмурится, и мне это совсем не нравится.

— Отвлеките его, — тихо, но отчетливо бросает мне одна из медсестер. — Вы единственная, кому он не угрожает.

Присмотревшись, замечаю, что игла шприца и правда обходит стороной только меня и Лео. Я зову Хеймитча по имени и робко делаю шаг вперед, разрывая круг. Ментор встряхивает головой и смотрит на меня так, будто на время безумия забыл о моем присутствии.

— Детка… — растерянно и как-то жалобно шепчет он. — Мне страшно. Они хотят убить меня, я знаю. Ты же не одна из них?

Я протягиваю раскрытую ладонь ему навстречу.

— Нет. Они этого не сделают, я не позволю им причинить тебе вред. Я рядом. Возьми меня за руку.

Я не знаю, что надо говорить, чтобы успокоить буйного сумасшедшего, но этот сумасшедший — Хеймитч, и слова как-то сами приходят мне на ум и слетают с заплетающегося языка. Ментор переплетает наши пальцы и сжимает их так сильно, что я едва не вскрикиваю от боли, но вовремя сдерживаюсь. В ту же секунду кто-то подкрадывается сзади и всаживает шприц со снотворным ему в спину. Он закатывает глаза и валится на пол. Я едва успеваю броситься к нему и подхватить обмякшее тело. Мужчина исхудал настолько, что мне не составляет труда удержать его. К нам со всех ног спешит охрана.

— Нет! Не трогайте его! — я срываюсь на крик, но меня никто не слушает.

Но мои худшие опасения не оправдываются. Ни смирительной рубашки, ни отделения для сумасшедших. Хеймитча всего лишь оттаскивают в ближайшую палату; сквозь стеклянные двери видно, как его небрежно укладывают на больничную койку и привязывают к ней, перетягивая широкими лентами руки и ноги. Я готова бежать к нему, но Койн останавливает меня, больно вцепившись пальцами в запястье.

— И это — твой защитник?

Меня злит даже не вопрос, а насмешливо-пренебрежительный тон, которым она это вопрос произносит. Я вырываю руку и, забыв о субординации, отвечаю женщине на повышенных тонах:

— Это — Капитолий!

Следующие пять часов ментор спит, а я схожу с ума от волнения. Прислушиваюсь, дышит ли он. Меряю палату нервными шагами, пока медсестры берут у него кровь из вены и уносят пробирки в лабораторию. Едва сдерживаюсь от новых воплей, пока его осматривают, ощупывают и сканируют на предмет внутренних и внешних повреждений. Прикасаются к нему — грубо, неаккуратно, равнодушно, —, а больно при этом мне. Пристаю к врачам с вопросом, что именно ему вкололи и когда он проснется. Очень скоро у одного из них лопается терпение и он рявкает на меня, приказывая сесть и замолчать. Я только язвлю в ответ. Завязывается недолгая перебранка, которую прерывает пронзительный писк коммуникафа, напоминающий о невыполненных обязанностях в Штабе. Меня пытаются выгнать из палаты, но я поднимаю такой крик, что Койн приказывает медперсоналу оставить нас с Хеймитчем в покое. Притаскиваю стул из приемной, сажусь рядом с кроватью и накрываю руку ментора своей. Его кожа холодная, как у покойника, но грудь мерно вздымается, как у живого.

У меня есть немного времени подумать, что плохо: чувство вины вновь опутывает меня своей липкой паутиной, а необъяснимая неловкость сковывает все тело и лишает дара речи. Неужели мне настолько хочется остаться в живых, что я готова существовать в мире, где нет Хеймитча? Говорят, люди не меняются — значит ли это, что я все та же эгоистка, какой была до встречи с ментором? Наверное, так не должно быть. Я ведь, кажется, люблю его. Или перед лицом смерти любви нет места? Каждый новый вопрос оказывается страшнее, а каждый ответ — позорнее предыдущего. Не в силах больше мысленно истязать себя, я опираюсь локтями о колени и закрываю лицо руками.

— Эрика?

Проснувшийся Хеймитч кажется спокойным, но лишь до момента, когда замечает, что его руки связаны, а из вен торчит сразу несколько игл от капельниц с лекарством. Он думает, это яд. Он думает, его убивают. Мне стоит огромных трудов успокоить вновь разбушевавшегося ментора: с полным ужаса взглядом он силится сорвать опутавшие тело трубки, ленты и жгуты. Не желая, чтобы на шум прибежали медсестры и опять усыпили его, я вскакиваю, опрокинув стул, и обнимаю мужчину, практически повиснув на нем.

— Не надо, Хейм. Все в порядке, правда. Они хотят помочь тебе.

— Ты в этом уверена?

У меня разрывается сердце от этого жалобного тона. Он напоминает мне заблудившегося в незнакомом лесу волчонка.

— Да. Верь мне.

— Я верю, детка.

Я убеждаюсь в его вере, когда приходит врач: Хеймитч соглашается принимать лекарства, но только из моих рук.

— У тебя нет выбора, солнышко. Или ты, или никто, — скалится волк.

Зверь одичал еще сильнее, чем я думала. Уходя, врач не выдерживает и раздраженно хлопает дверью: жители Тринадцатого привыкли с строгому соблюдению дисциплины, а здесь — не то что непослушание, а самый настоящий бунт. Я выскакиваю в коридор и, догнав пожилого мужчину, хватаю его за рукав белого халата.

— У вас в руках бумаги, а в них — результаты анализов. Почему вы промолчали? Что там написано?

В ответ на меня обрушивается лавина незнакомых медицинских терминов.

— Говорите по-человечески! — я готова взвыть от нетерпения и злости. — Что показали обследования?

Устало вздохнув, врач решает сжалиться надо мной и переходит на нормальный язык.

— Ничего хорошего. Жить будет, но лечение и восстановление займут немало времени. Организм сильно истощен, внутренние органы повреждены, много костей сломано. И я уже не говорю про внешние повреждения — раны, ушибы, ожоги.