Дети выживших

У каждого было своё дело. Наверное, было оно и у этого странного старика с гривой седых волос, с изборожденным глубокими складками лбом.

Может быть, он тоже идёт на войну. Может быть, он хочет пристать к войску и после победы получить свою долю добычи, сняв с убитого сапоги, или подобрав седельную суму.

Он старик, он прихрамывает на одну ногу, он никому не опасен.

Пусть идёт.

А вокруг медленно поворачивались крутые синие склоны гор, уходивших своими вершинами в туманную высь, и в расщелинах шумели водопады, а в рощах пересвистывались птицы.

Потом дорога, петляя, стала спускаться. Еще немного — и впереди показалась громадная впадина Зеркальной долины со сверкающими зеркалами озёр и серебряными нитями рек.

Здесь, в этой долине, должно было решиться, кому теперь предстоит править над миром. Кому умереть с честью, а кому — жить дальше под голубым небом, под ласковым солнцем, наслаждаясь всем тем, что нельзя унести с собой по ту сторону света.

Наррония

Потрёпанный отряд появился со стороны пустыни из раскаленной, огнедышащей пасти Арары. Едва две сотни человек, пешие, без доспехов дошли до Нарронии, потеряв в ущелье большую часть воинов, а в пустыне — всех коней.

Шаган плёлся вместе со всеми, и, увидев в просвете между горными склонами что-то, похожее на город, указал на него камчой, с которой не расставался, хотя конь давно уже был съеден.

Воины подтянулись, приободрились.

— Может быть, там, в городе, Занн. Может быть, он ждет нас с отрядом верных ему людей… — Шаган говорил механически, не зная, слушают ли его или нет.

Скорее всего, он говорил для себя самого, хотя ему было больно шевелить обескровленными потрескавшимися губами, и распухшим шершавым языком.

Но чем ближе они подходили, тем более странным казался город.

На какое-то мгновение Шагану даже показалось, что он видит перед собой обыкновенный мираж.

Но город не таял и не отдалялся, — он приближался, вырастал прямо из красного песка.

На крепостной стене сидел шакал.

Дороги к городу не было: она была занесена красным песком. И ворота засыпаны песком, и песок лежал у подножия, в углублениях отсечных стен.

И оттуда, из-за стен, доносился долгий шакалий вой.

Они обошли город к вечеру. Здесь, наконец, появились первые деревья, хотя и припорошенные красной пылью, и колодец, хотя в воде после первых двух ведер появился взбаламученный песок.

Привал оказался вовсе не таким весёлым, как представлялось.

К кострам собирались стаи одичавших собак. Их отгоняли огнем, они рычали, пятились, но не уходили.

Никакой другой дичи, никаких признаков жилья. Казалось, в Нарронию пришла вечная ночь.

Шаган выставил сторожевые посты и лег спать, завернувшись в пропылённую кошму — единственное, что у него еще оставалось. Он слышал отрывистые, угрюмые разговоры у костров. Он знал, что воины недовольны и готовы во всех бедах обвинить его, Шагана. И всё-таки он задремал.

Он проснулся от толчка. Над ним стоял его ординарец и прижимал палец к губам. Он ничего не сказал, только показал в темноту.

Собак больше не было слышно. Но в темноте раздавались голоса. Звериные или человеческие — Шаган понять не мог. Скорее всё-таки человеческие: некоторые звуки были похожи на отрывистые слова.

Сторожа спали возле костров, и Шаган уже привстал, чтобы поднять тревогу, как вдруг увидел, что из темноты к тлеющим кострам стали выпрыгивать тени. Это были, конечно, люди, — но странные, в непонятной одежде и с непонятным оружием в руках.

Ординарец упал на землю рядом с Шаганом и потянул его за кошму. Шаган понял, но ему было любопытно рассмотреть этих странных людей — полуодетых, длинноволосых, с гигантскими дубинами в руках.

Шаган отполз подальше от костра, приподнялся и метнулся в темноту, слыша перед собой сопение ординарца.

В лагере проснулись. Кто-то крикнул, кто-то позвал на помощь. Но крики тут же смолкли под тяжкими ударами дубин.

— Подожди! — шепнул Шаган. — Мы не должны… Ведь у нас ещё осталось оружие…

Ординарец обернулся.

— Сабля против дубины, — быстро и кратко ответил он. И, не оглядываясь, припадая к земле, с удивительной скоростью понёсся прочь.

Шаган помедлил. Он оглянулся, но в слабом мерцании угасающих костров видел лишь смутное мельтешение теней. Он понял, что этих волосатых полуголых людей слишком много, и что сабля, действительно, не спасёт от дубины.

И тогда, больше не сомневаясь, он побежал вслед за ординарцем.

Зуара

Всё, что оставалось от армии Такура — несколько сотен всадников и несколько сотен людей, потерявших коней, — двигалось вниз по течению Зуары.

Сначала это была небольшая горная речка, почти ручей. Потом речка стала набирать силу, пробивалась сквозь скалы, широкими петлями огибала горы, и, сливаясь с множеством рек и речушек, становилась всё шире, всё мощнее.

Через сорок дневных переходов войска шли уже вдоль полноводной реки, по зеленой долине, покрытой лесом. Лес густел по мере того, как местность понижалась. Теперь среди сосен, пихт, вечнозеленых дубов встречались неведомые породы деревьев, обвитые лианами. В лесу становилось неспокойно: он был переполнен живностью, от маленьких обезьянок до громадных броненосцев.

У реки стали попадаться посёлки — хижины на сваях, с островерхими круглыми крышами. В хижинах жили низкорослые смуглые люди, прятавшиеся при приближении хуссарабов.

Лес становился гуще, а дороги всё уже, всё неудобнее, пока не исчезли совсем в непроходимой чащобе.

Тогда Такур приказал валить деревья и вязать плоты.

К этому времени Зуара была такой же широкой, как Тобарра в Голубой Степи. Только вода ее была коричневатой и непривычной на вкус, а в воде водились странные хищные рыбы — одни огромные, длинные, похожие на веретено, другие совсем маленькие, но необыкновенно прожорливые и с невероятно острыми мелкими зубами.

Но больше всего поразила Такура небольшая рыбка, которая влезла в член одному из воинов, когда он присел в воду помочиться. Воин завопил от боли, его вытащили на берег, и лекарь попытался извлечь рыбку. Она была толщиной в мизинец, и упорно ползла вперед, в мочевой пузырь, цепляясь острыми плавничками так, что вытащить её было невозможно. Лекарь приказал принести огня и чистой воды, взял нож, накалил его на огне и разрезал плоть. Несчастного с трудом удерживали пятеро воинов: двое держали, навалясь, ноги, двое — руки, а еще один — голову. Рот ему заткнули куском войлока, но и сквозь войлок доносились жуткие вопли.

Рыбку в конце концов извлекли. Она казалась чуть живой, вся выпачканная кровью. Ее бросили в кувшин с водой, и она тут же ожила.

Лекарь смотрел на неё и цокал языком. Он говорил, что когда-то слышал об этой рыбке, и даже пытался вспомнить её название.

А несчастный недолго прожил после такой операции, хотя лекарь и обвязал его член заговоренной тряпкой, смазанной речным илом, и вливал ему в рот целебное снадобье из мочи молодой кобылы. Он умер, и лежал на берегу, широко раскинув ноги, потому, что всю промежность его раздуло.

Такур велел похоронить его по обычаю, но перепуганные воины объявили, что рыбка ядовита, и теперь стал ядовитым умерший. Тогда Такур, покачав головой, сам выкопал яму в песке, обернул труп в кусок старой кожи, и посадил внутрь. Сверху засыпал песком и воткнул палку с длинной косицей из конского волоса.

Но ночью кто-то вырыл труп, дотащил до воды и спихнул в реку.

Такур ничего не сказал. Но, подумав, велел воинам не входить в реку, и поить лошадей только из ям, наполненных чистой водой.

После этих событий известие о плотах не слишком воодушевило воинов. Тогда Такур сказал, что плоты надо строить особые, с бортами, и с дном, выстланным кожей и войлоком. И воины, хотя и с неохотой, принялись валить деревья и связывать их в плоты.