Дети выживших

Паруса обвисли и потемнели под грузом мокрого снега. Откуда-то с невидимого теперь берега прилетел поморник. Покружил над кораблём, крикнул хрипло и недовольно, и пропал в снежной пелене.

Я уверен, никто из киаттцев не заплывал ещё так далеко. Третий день дует северо-западный ветер, который вынуждает нас держаться так близко к берегу, насколько это возможно. Гребцы устали, а удобной бухты не видно — повсюду угрюмые неприступные скалы, поросшие наверху хвойным лесом.

Зенопс уверяет, что такая погода даже здесь бывает нечасто, и нам просто не повезло. Не знаю. Я грею руки над жаровней, чтобы они могли писать, и вспоминаю горячее плато Боффа.

Для того, чтобы достичь мыса Альмайя и обогнуть Землю, нам предстоит пройти почти двести миль — восточный полуостров Полумесяца на карте похож на нож, направленный в Северный океан. Но карта неточна, на ней указаны устья некоторых рек, но внутри полуострова — белизна, неизвестность.

Жаль, что здесь нет Ибрисса. Он прекрасно рисовал карты, насколько я помню. Он обошёл всю Киатту и исправил карту, хранившуюся у отца.

Что там сейчас, в Киа-Та-Оро?..

Непогода закончилась внезапно. Снег сошел на нет, внезапно выглянуло солнце, и мир в течение нескольких мгновений преобразился. Темно-синие валы катились с запада, а на востоке синие утесы подпирали небо.

Ветер дул с запада, и корабли теперь могли, пользуясь неизвестным в Аххуме парусным оснащением, идти под парусами. Гребцы отдыхали, Зенопс вновь занял место под навесом и, собирая кучку слушателей, рассказывал свои бесконечные истории.

Киатта

На Ибриссе был стальной ошейник, и на четырех стальных цепях вели его по улице самые сильные воины. Цепи были натянуты так, чтобы Ибрисс не мог сделать ни шага в сторону. Руки Ибрисса были плотно связаны от локтей и обмотаны паклей, пропитанной смолой. Он держал их перед собой, как будто не смея опустить.

Горожане, стоявшие вдоль мощёной мостовой с пробитыми в булыжнике колеями для повозок, глядели молча. Даже шепотков не было слышно. Только звякали цепи и слышалась тяжелая поступь стражников.

Казалось, Ибрисс не понимал, куда и зачем его ведут. По временам он закрывал глаза и шел, подняв лицо кверху. Потом внезапно, словно прозрев, диким взором окидывал толпу, старинные каменные дома под черепичными крышами. Стражников он не замечал. Зато замечал людей, гроздьями свисавших с подоконников и балконов, — он кивал им и растягивал побелевшие губы в улыбке.

Нет, всё-таки он всё видел и понимал. Поэтому и не удивился, увидев на площади перед магистратом сколоченный из досок высокий помост, выкрашенный в черный цвет, засыпанный соломой.

Его подвели к эшафоту и он словно на краткий миг прозрел: обвёл эшафот удивлённым взглядом, попытался повернуть голову, чтобы разглядеть стражу, отделявшую его от толпы. Потом, увидев магистрата и магистратских чиновников, внезапно крикнул срывающимся голосом:

— Что вы задумали? Я — король!

Магистрат вздрогнул, едва не выронив свиток. Боком поднялся на эшафот в сопровождении секретаря, палача и его помощников.

— Я — настоящий король, и отец мой был королем! — снова крикнул Ибрисс.

Он схватился за натянутые цепи. Его жирное тело, обтянутое серым балахоном, который был ему маловат, заколыхалось от усилия. Стражники, удерживая цепи, упёрлись ногами, краснея от натуги.

— Я никому не сделал больно! Я ничего плохого не совершил! Фрисс велел сжечь мои бумаги, а в моей комнате поселил демона, который прикинулся человеком, женщиной. Он и внутри оказался похожим на человека, но я точно знаю…

Крик оборвался: начальник стражи махнул рукой, и цепи дёрнулись, почти свалив Ибрисса с ног. Он повис на ошейнике, захрипел, цепляясь руками за цепи. Волоком его втащили на эшафот и подвели к краю, так, что теперь он был хорошо виден толпе, запрудившей площадь и ближайшие улицы.

Магистрат, стараясь держаться подальше от сумасшедшего, развернул свиток и начал читать.

До толпы доносились лишь отдельные слова, и кто-то закричал:

— Громче! Нам ничего не слышно!..

Магистрат сурово взглянул на толпу, и стал читать громче:

— …Нет такого наказания, которое смогло бы искупить вину этого злодея. Горе нашего короля Фрисса, королевы-матери Ариссы…

— Да она рада до смерти!.. — крикнул кто-то. Толпа зашевелилась, стражник замахнулся на кого-то алебардой.

— …Никогда ещё народ Киатты не был свидетелем такого чудовищного преступления…

— Был! Был! — завопило в толпе сразу несколько голосов.

Магистрат побурел, оторвался от свитка и ткнул им по направлению голосов.

— Взять этих крикунов под стражу! Они забыли о том, где находятся, и о том, что есть предел и королевскому мягкосердечию!..

Стражники повернулись к толпе, тесня её, раздались вопли. Ловить крикунов, впрочем, никто не собирался. Но тут сотник конного отряда хуссарабов поднял руку. Отряд стоял по бокам и позади эшафота. Всадники сорвались с места и врубились в толпу. Заработали плети, люди шарахнулись в стороны, брызнула кровь. Истошно закричал кто-то, попавший под копыта.

Хуссарабы работали плетьми усердно, но как бы машинально, по обязанности. Большая часть горожан была вытеснена с площади, но тут из ближних окон в хуссарабов полетели горшки, кастрюли, и даже сковородки.

Сотник рявкнул, отдавая команду. Хуссарабы перегруппировались, засвистели стрелы, направленные в окна.

Но из других окон ударило несколько арбалетных болтов. Один из всадников зашатался и рухнул с седла, под другим упала лошадь. Толпа воспрянула духом и кинулась на хуссарабов, хватая их за стремена, пытаясь стащить с сёдел. Неистово работали плети.

С фонарного столба благообразный лысый человек в кожаной безрукавке закричал алебардщикам:

— Чего вы смотрите? Бейте хуссов!

И неожиданно, вставив в рот пальцы, засвистел, как мальчишка.

На крышах появились чьи-то головы, и вниз посыпались куски свинцовой черепицы.

Хуссарабы попятились обратно на площадь, на ходу стреляя из луков. Стрелы сыпались в толпу, в окна, на ближайшие крыши. Зазвенело разбитое стекло, а человек на столбе внезапно взмахнул руками и полетел на мостовую.

Теперь на площади никого не оставалось, кроме нескольких раненых горожан, ближние участки улиц тоже опустели. Стражники жались к стенам домов и к ограждению вокруг эшафота.

Сотник хуссарабов подъехал к магистрату, у которого тряслись руки и губы, и рявкнул на ломаном киаттском языке:

— Хотел казнить, делай быстро!

Магистрат испуганно кивнул, обернулся к палачу.

— Волей народа и короля, — пробормотал он, — преступник приговаривается к сожжению рук, обагрённых невинной кровью…

Палач сунул факел в чугунную ёмкость. Чёрная маслянистая жидкость — кровь земли — вспыхнула, взметнулось пламя и едкий дым повалил в синее киаттское небо.

Стражники укоротили цепи и потащили Ибрисса к огню. У него подогнулись ноги, лицо тряслось, и казалось, что он пытается спрятать руки между колен. Помощники подхватили Ибрисса и подтащили к огню. Ибрисс упирался, завывая. Два стражника, бросив цепи, поспешили на помощь. Вчетвером им удалось подтолкнуть его ещё ближе, а палач с помощью крюка, зацепив руки Ибрисса, подтащил его к огню.

Пакля на руках вспыхнула. Помощники и стражники, отворачиваясь от невыносимого жара, отступили. Цепи снова натянули. Ибрисс теперь полусидел на соломе, отставив от себя пылающие факелом руки. Смоляные горящие капли падали на солому, но помощники тут же засыпали их мокрым песком, беря его лопатами из приготовленной заранее тачки.

Внезапно, сквозь дым и копоть, Ибрисс закричал:

— Вода горит, горит вода!.. Последний король Киатты, наступил твой час!..

Потом стражники почувствовали, как натянулись и обвисли цепи.

— Оттащите его, — приказал палач.

Ибрисс лежал на боку, изо рта торчал синий прикушенный язык.