Страница 22 из 30
- Хочу стать воздушным шариком! — громко подумала толстая тетя Зина. — Или… Или нет… Птичкой!
И она тут же стала воздушным шариком, на долю секунды, а потом — птичкой Сирин.
Она еле успела совладать с рулем высоты, уже перед самой землей, и резко взмыла вверх, при этом нагадив на шляпу проходящему в это время по тротуару пенсионеру Шлакову. У толстой тети Зины–Сирин было как минимум три причины для этого. Во–первых, все птицы гадят. Во–вторых, толстая тетя Зина всегда боялась высоты. В–третьих, пенсионер Шлаков еще три месяца назад занял у нее двести рублей до пенсии, но так пока и не вернул.
Долетев до восьмого этажа, тетя Сирин нашла свое окно, уселась на перила балкона и запела.
Раньше, когда толстая тетя Зина пела, дядя Степан сходил с ума и говорил, что последний раз он испытывал подобные чувства под немецкой бомбежкой, слыша вой юнкерсов. На самом деле неизвестно, бывал ли когда–нибудь дядя Степан под бомбежкой и знакОм ли ему вой юнкерсов.
Теперь же, когда тетя Сирин запела, дядя Степан моментально превратился в зомби. Он, сам не свой, вышел на балкон, сел на порожек и заплакал.
- Ну что, сволочь, — сказала ему тетя Сирин, — дождался? Радуешься?
- Скажи, куда фунфырик заныкала, Зинушка? — вопросил дядя Степан, приходя в себя, едва прервалось тетино пенье.
- Шиш тебе, заяц рогатый, — ответила тетя Сирин.
- Скажи, рыбонька! — взмолился дядя. — Ведь ты ж все равно не сегодня–завтра на юг улетишь, — осень на дворе.
- Вот тебе! — воскликнула тетя и попробовала показать дяде Степану хороший кукиш. Но хорошего кукиша у нее не получилось, потому что рук–то у нее теперь не было — крылья были.
А соседский мальчишка, Ванька, высунулся из окна и пульнул в тетю Сирин из рогатки. Он вообще был хулиган, этот Ванька, и всегда стрелял из рогатки в голубей. И хотя тетя Сирин голубем не являлась, но Ванька тоже не являлся орнитологом; ему что голубь, что тетя Сирин — все было едино.
- Ах ты гадский гад! — крикнула хулигану тетя Сирин, падая с перил балкона.
Она суматошно замахала крыльями, пытаясь выровнять кривую полета и устранить тангаж, но за отсутствием навыка у нее это слабо получалось. В итоге она завязла крыльями в бельевых веревках шестого этажа, застыв в глупой распластанной позе японского летчика–неудачника, запутавшегося в стропах парашюта.
Для пенсионера Шлакова это был просто подарок. Он немедленно выбежал на балкон с берданкой и стал целиться в тетю Сирин.
- Гадят и гадят, — шептали при этом его посиневшие от возбуждения губы. — Гадят и гадят…
Он совсем уж было собрался нажать на спуск, но в последний момент подумал, что тетя Сирин может быть редким и исчезающим видом, занесенным в Красную книгу, а потому стрелять не стал, а вместо этого вызвал работников зоопарка.
Работники зоопарка приехали очень быстро. Они освободили тетю из пут бельевых веревок и посадили ее в клетку. Пенсионера Шлакова они поблагодарили за бдительность и обещали наградить его премией в размере двух минимальных размеров оплаты труда. Потом они накрыли клетку с тетей Сирин черной светонепроницаемой тряпочкой и уехали.
С тех пор тетя Сирин живет в зоопарке. Она целыми днями сидит в клетке, на жердочке, гадит и поет пролетарские песни.
По воскресеньям к ней приходит дядя Степан. Он мучает ее одним и тем же вопросом по поводу затаенного фунфырика, а еще просит денег в долг. Но тетя Сирин про фунфырик молчит как партизан и денег в долг не дает.
Еще к ее клетке учительница биологии Тамара Петровна приводит на экскурсию школьников. Когда тетя Сирин видит в гомонящей толпе пятиклассников Ваньку, она начинает взволнованно бить крыльями и метаться по клетке, чем неизменно приводит в восторг весь детский коллектив.
Пенсионеру Шлакову премию так и не выдали. В отместку он попытался однажды проникнуть на территорию зоопарка под покровом ночи, с берданкой, чтобы отомстить всем сразу, но был пойман сторожем Николаевым и сдан в милицию. Там он и умер от инфаркта миокарда, потому что губы никогда не синеют просто так, от волнения, нет, это всегда верный признак болезни сердца.
Хитрый стул
«Безумие — это реальность, которая существует вне нашего восприятия»
Он опять, опять обманул меня! Он хитер, да, он дьявольски хитер! Когда я так неожиданно оглянулся, он скромно стоял позади меня — старый венский стул красного дерева, сработанный мастером Берле Якобсоном из Эгрё в 1877 году. Он просто насмехается надо мной!
День за днем длится наша упорная борьба. И каждый раз я остаюсь в дураках. Он, этот хитрец, этот демон, всегда успевает принять вид самого обычного, скромного, без претензий, стула. Вот и сейчас… Я испробовал новую тактику. Придя к завтраку, я выдвинул стул из–под стола, поставил его позади себя, чуть левее, и затеял ссору с Эвелин (это моя жена). Я начал выговаривать ей за то, что она положила в суп клецки. Я попытался напрочь забыть о стуле, я сосредоточился, я полностью сконцентрировался на произносимых мною резких фразах в адрес жены, я весь ушел в ссору, но внутренне, где–то в глубинах моего сверхчувствительного мозга, я был остро напряжен — я ждал. И вот, в тот момент, когда, как мне казалось, демон потерял бдительность, я вдруг резко обернулся…
Он скромно стоял позади меня — старый венский стул красного дерева. Он упорно не хотел поддаваться на мои уловки и открыть мне свою сущность. Раскрасневшаяся жена порывисто встала из–за стола и выбежала из столовой, бросив: «Ты просто несносен!» Маргрета, моя пятилетняя дочка, смотрела на меня, приоткрыв рот и приплюснув нос ложкой. Я чертыхнулся, сердито пихнул моего врага и ушел в свой кабинет — есть мне уже не хотелось.
Мы с Эвелин купили этот стул на аукционе, года два назад, за сорок пять тысяч. Сначала все было хорошо — этот хитрец медленно и аккуратно вживался в мою семью, входил в доверие. И он умудрился на какое–то время обмануть даже меня. Но потом я стал замечать, что этот стул совсем не таков, каким кажется. Едва я поворачивался к нему спиной, как по коже моей сразу пробегал липкий холодок страха. Едва я садился на него (он принадлежит мне, главе семьи), как душа моя давала трещину и я чувствовал, что только одна половина меня остается сидеть во главе стола, на этом стуле, другая же — переходит в иное измерение, в иной мир, таинственный и странный. Я чувствовал, как некий демон разевает за моей спиной пасть, готовясь поглотить меня, отправить меня в свои огненные внутренности. А быть может, за моей спиной разверзался бездонный провал, черная дыра, способная в один миг перебросить меня на другой конец вселенной, на планету Зальфир, где огромные оранжевые гваллины охотятся на зеленых мух комболинги и пожирают их вместе с алмазными крылышками. А иногда — я это чувствовал — он превращался в огненный трон Великого Каббалиста, и тогда спину мою обжигали языки адского пламени и поцелуи ведьм. И каждый раз, чувствуя, что вот сейчас я оглянусь, он успевал превратиться в старый невинный венский стул.
Несомненно, он умеет читать мои мысли и мне никогда, никогда не удастся перехитрить его. Но я не оставлю своих попыток, я буду повторять их снова и снова, пока не увижу его истинное лицо; и неважно, последует ли за этим смерть или новая, вечная, жизнь; ужас или радость открытия…
В кабинете я выкурил сигару, чтобы хоть немного успокоиться и привести себя в рабочее состояние. Потом сел за стол.
Мой труд подходил к концу. Я писал историю первой эры Майалинги и уже дошел до последнего похода мюскеррагьюров на восток и до востания грюндрабюров. Мне предстояло дать анализ происхождения слова «майалинги», в основе которого, как я установил, лежит древний рабаданский корень «майала», означающий «закат», и более позднее среднебаттийское «ллинги» — «на восходе солнца». Я предвидел, что мое толкование вызовет бурные научные дебаты в кругах историков и лингвистов, и эта перспектива возбуждала меня, делая мой слог легким и быстрым, а мысль — отточенной как баттийский клинок. За каких–нибудь двадцать минут я написал четыре страницы и поставил точку на том, как корабли мюскеррагьюров были разбросаны по всему Асмаденскому морю злой богиней Эвелингой, покровительницей туканов. Я собрался было начать следующую главу, но мне вдруг ужасно захотелось Эвелин. Я попытался перебороть это никчемное желание и настроиться на рабочий лад, но ничего не получалось — перед моим мысленным взором стояли ее розовые трусики.