Варнак

Потом на смену боли пришла ярость.

Хан, сука, я убью тебя, мразь! Если бы не ты, погань… Убью!

Пастырь вдохнул, резко выдохнул.

— Тебя как зовут, дочка? — спросил он, поднимаясь, отерев насухо глаза.

— Стреко… В смысле, Оля.

— Угу… Михайловская?

— Нет, из Дубасовки.

Есть такая деревня, километрах в восьми от Благонравного, на север. Небольшая совсем деревушка, дворов на тридцать. Может и выжила она. Такие вот маленькие, вечно нетрезвые, поселения, в стороне от большого мира, в которые чужие не ходят, — они-то и должны выжить, стать основой будущего страны.

Дверь вдруг скрипнула, приоткрылась на секунду. Кто-то быстро заглянул внутрь. Потом железяка двинулась обратно и с громким лязгом захлопнулась. Проскрежетала и цокнула снаружи задвижка.

Стрекоза подскочила как ужаленная, бросилась к выходу, толкнула дверь. Обернулась, враз побледневшая, опустилась на корточки, закрыла лицо руками.

— П**ц! — произнесла на выдохе.

Из-за двери послышался довольный девчоночий смешок, от которого Стрекоза взвилась, подскочила. Прищуренные глаза её замерцали отчаянием и ненавистью.

— Ах ты сука! — прошипела она. — Тварь!

— Кто это? — спросил Пастырь, понимая, что случилось очень плохое. Что Стрекозе теперь не поздоровится.

— Нюшка, б***! Подловила, гадина!

Пастырь не отдал бы им Стрекозу. Порвал бы пришедших за ней пацанов, забрал бы оружие и…

Но они явились целой гурьбой. Ведро, который пришёл старшим, был не дурак. Он завёл в камеру Перевалова и оттуда, через решётку, сказал:

— Ну что, Стрекоза, суши вёсла. Этого тебе Хан не простит. Второй косяк подряд. Серьёзный косяк, Стрекоза.

— Да пошёл ты! — бросила она.

— Отпусти её, пусть выйдет, — велел Ведро Пастырю, обнимавшему Стрекозу за плечи. — И не дёргайся, а то завалю обоих. У меня приказ Хана.

Пастырь скрипнул зубами, ступил вперёд, отодвигая девчонку за спину. Ведро дёрнул из-за спины автомат.

— Пётр Сергеевич, — прошептал Перевалов. — Не сопротивляйтесь.

— Ну что? — спросил Ведро, приготовясь дёрнуть затвор «калаша».

— Пустите меня, — Стрекоза вышла из-за спины варнака, толкнула дверь. Крикнула толкающимся за дверью конвоирам: — Открывай, уроды!

— Лось, открой! — велел кому-то Ведро.

Откинули щеколду, открыли дверь.

— Тебя Нюша сдала, — негромко сказал стоящий за дверью пацан.

— Знаю, — оскалилась Стрекоза. — Крыса!

Она кивнула на прощание Пастырю и вышла из камеры, растолкав пацанов. Те бросились за ней. Кто-то захлопнул дверь, задвинул щеколду.

Ведро остался в камере. Стоял, поглядывал на варнака, поглаживая «Калашникова», и как будто хотел что-то сказать.

— Ну? — посмотрел Пастырь ему в глаза.

Тот не ответил. Постоял ещё минуту в раздумье, потом бросил взгляд на доктора, буркнул «Баранки гну!» и вышел.

— Успели обработать девочку? — спросил Перевалов, едва стихли шаги пацана.

— Ты о чём, убогий? — бросил ему Пастырь.

Доктор не ответил, только покачал головой.

— Ну, что там про меня порешали? — спросил варнак.

— Завтра узнаете, — уклонился мясник.

— А что, стесняешься сказать, что ли?

— Хан сказал, что будет думать до завтра. Я просил его не трогать вас пока. Дать вам шанс.

— Ух ты! — усмехнулся Пастырь. — Шанс, говоришь? Здорово! Это какой же?

— Шанс понять и принять. Правила новой жизни, саму эту новую жизнь. Понять, что…

— Ты же знал, сволота, что Вадьку убили? — оборвал Пастырь его болтовню.

Перевалов вздохнул, потёр лицо руками, зашипел от боли. Затряс руками, причитая что-то себе под нос.

— Я ничего не мог сделать, — наконец сказал он. — Когда его принесли в операционную, он уже умирал. Я ничего не мог сделать. Ничего.

— Угу, — кивнул варнак. — А так — всё хорошо, да?

— Н-не понимаю… Что?

— Ухожу я отсюда, лекарь, — покачал головой Пастырь. — Завтра.

— Да кто ж вас отпустит! — опешил Перевалов. — Хан сказал, что…

— У меня пропуск будет, — усмехнулся варнак. — Пойдёшь со мной?

Доктор прищурился на него, погонял желваки под щеками, пожевал губами.

— Вы, Пётр Сергеевич, кажется, не понимаете, что происходит.

— А что происходит?

— Как вы намерены отсюда выйти, скажите на милость? Неужели станете шагать по трупам детей? То, что ваш сын погиб, ещё не даёт вам права…

— Пойдёшь или нет? — перебил Пастырь.

— Нет, — решительно ответил доктор.

— Угу… Мясом быть привычней и проще, да?

— Я не позволю вам уйти!

— Сдашь меня, что ли? — поднял брови варнак.

Лекарь поелозил на кровати, скрипя пружинами. Погасил керосинку. Не раздеваясь, лёг поверх синего байкового одеяла. Отвернулся к стене.

— Да, — ответил через минуту.

— Ну-ну, — покачал головой Пастырь. — Ты не торопись, подумай хорошенько, док. Я ведь могу уйти тихо. А могу — с шумом и треском. Я в любом случае уйду. Хана кончу и уйду. Но если пацаны начнут сопротивляться, будет много раненых… Так что ты подумай: стоит ли шум поднимать.

Перевалов не ответил. Прикинулся спящим. А может, и правда спал. Совесть-то чиста у человека, чего… Он же о детях печётся.

Не спалось. Пастырь ворочался с боку на бок на вонючем матраце, скрипел зубами от злобы и бессилия, от безнадюги и нетерпения.

А время текло медленно-медленно. В темноте оно, кажется, замедлило свой ход, задремало. Торопи его, не торопи — только молчит и глумливо лыбится, сволочь!

Он представил уже десяток способов, которыми будет убивать царька. Хрустели непроизвольно сжимавшиеся кулаки, раздувавшиеся ноздри втягивали провонявший клозетом спёртый воздух.

Пастырь шипел в узкоглазую рожу: «Ты, мразь, лишил меня будущего. Ты меня прошлого лишил, ублюдок!» и сдавливал окаменевшими пальцами горло Хана. Тот хрипел, мочил штаны и медленно умирал. Чтобы через мгновение снова ожить и принять другую смерть — сдохнуть под громоздким Пастыревым кулаком, ломающим его приплюснутую переносицу, превращающим в месиво губы и глаза, дробящим лоб…

— Пётр Сергеевич! — кричал он.

— Какой я тебе Пётр Сергеевич, мразь! — с перекошенным ртом отвечал Пастырь, ломая ублюдку шею.

— Пётр Сергеевич!

Он вздрогнул, открыл глаза.

— А? — отозвался в темноту.

— Ничего, — сонно произнёс со своей половины Перевалов. — Вы стонали. Сердце как у вас?

— Нет у меня сердца, — ответил он.

Отвернулся к стене. Повозился на тощем и холодном матраце. Уснул.

21. Подрыв

Когда Пастырь проснулся по своему обыкновению в половине седьмого, Перевалов уже сидел на кровати.

Приглушённо светила керосинка. На тумбочке стояла на спиртовке эмалированная, облезлая и закопчённая, кружка. Закипала вода.

— Я в шесть встаю, — пояснил док в ответ на удивлённый взгляд варнака. — Привычка. Кофе будете пить?

— Кофе? — у Пастыря глаза полезли на лоб.

— Ну да, — улыбнулся Перевалов, довольный произведённым эффектом. — Настоящий причём.

Он подкрутил керосинку, добавил света. Бормоча что-то себе под нос, напевая, снял кружку с огня, погасил спиртовку. Настроение у доктора, кажется, было отменное с утра.

Разлил по приготовленным кружкам кофе, подошёл с одной к решётке.

Пастырь, потирая глаза, принял кружку. Потянул носом давно забытый аромат — аж морозец пробежал по спине.

— Ага, — довольно кивнул Перевалов, заметив. — Я, знаете ли, с тревогой думаю о том дне, когда запасы кончатся. Есть, конечно, ещё растворимый — полно, можно сказать, — но кому оно нужно, это пойло.

— Я вот что подумал Пётр Сергеевич, — заговорил он тихо, поставив табурет у разделительной решётки, усевшись и отпивая кофе. — Вот что я хочу вам сказать… Предложить.

— Угу, — кивнул Пастырь замолчавшему доктору, ожидая продолжения.

Тот, обжигаясь и отдуваясь, сделал несколько глотков, блаженно повёл плечами.

— Вы, Пётр Сергеевич, горячку не порите всё таки, хочу я вам сказать. У меня, знаете ли, Хан тоже в печёнках сидит. Он, конечно, молодец, но не доведёт он мальчишек ни до чего хорошего.