Счастливая Россия

Сосредоточенный на ученом, Бляхин и не заметил, когда Шванц вернулся. Дверь-то обита кожей, на полу ковровая дорожка, а сапоги у капитана шевровые, без скрипа. Проскользнул тихонько – и встал, слушает.

Сверчевский был рад, что капитан вернулся. Говорил Бляхину, а смотрел на Шванца:

– Он устроился в Архив древних рукописей, Квашнин. Очень был доволен своей службой.

Начальник поставил на стол два чая в подстаканниках.

– Сахар уже там. Вам, Кирилл Леонидович, два куска. Тебе, Филипп, три.

Ишь ты, помнит. Бляхин в буфете действительно всегда три куска клал, любил, чтоб сладкий был.

Чай Филипп помешал ложечкой, но решил, что пить не будет. Вспомнил про заместителя Габунию.

– Вы рассказывайте, рассказывайте, – подбодрил Шванц. – Не мне, я-то знаю. Вот ему.

– Да, конечно. – Кандидат снова повернулся к Бляхину. – Когда я пришел – это 29 июля, – был доклад самого Квашнина. По-видимому, не в первый и не во второй раз. Квашнин свой доклад несколько раз дорабатывал, с учетом замечаний. Но я-то слушал впервые. Я чего ждал? Думал, доклад про коммунистическое будущее СССР, интересно. И тут Квашнин, спокойно так, начинает: про страшное время, в которое мы живем, про народ, одурманенный советской пропагандой… И, главное, таким ровным академическим тоном, будто о самых обычных, общеизвестных вещах. Остальные слушают себе, кивают…

– Напугался? – понимающе кивнул Филипп. Он решил для себя, что не будет больше изображать сурового следователя. Раз это зачем-то надо Шванцу, то хрен ему.

Кандидат оскорбленно вскинулся:

– Не испугался, а возмутился! Хотел заявить протест, а потом говорю себе: стоп, тут дело серьезное. Ты попал во вражеское логово, и твой долг врага не спугнуть. Поэтому досидел до конца и тоже кивал, для маскировки… Ну, доклад Квашнина вы сами читали, поэтому содержание пересказывать не буду…

– Не читал, но прочтет, – вставил Шванц. – Товарищу Бляхину интересна ваша оценка членов организации. Человек вы наблюдательный, с хорошим знанием психологии. Поделитесь.

Шванц свое дело знал. Именно так с интеллигентской шатьей-братьей и надо разговаривать.

Сверчевский приосанился.

– Во-первых, сам Квашнин. Очень умелый ловец душ, по-настоящему опасный враг. Остальные все к нему относились с огромным пиететом: «уважаемый профессор», «наш уважаемый председатель». Там вообще все друг друга называли уважаемыми. «Наш уважаемый дипломат», «наш уважаемый писатель», «наш уважаемый богослов». И меня тоже сразу – «наш уважаемый ученый». Это после доклада, во время обсуждения. Хотя я почти не участвовал, был в потрясении…

– Еще бы, – усмехнулся Филипп. – Поди, не чаял поскорее ноги унести.

– Ничего подобного! – Кандидат сызнова рассердился. – Я решил, что должен собрать как можно больше информации. Что если это только верхушка айсберга? Говорил я во время нашей первой встречи про верхушку айсберга, Соломон Акимович?

– Говорили. И не ошиблись. Вы, Кирилл Леонидович, вообще всё правильно сделали. Как и подобает честному советскому ученому. «Счастливая Россия» – штуковина хитрая, у нее щупальцев больше, чем у осьминога. Ничего, мы их все отследим, это уж наша работа. Вы пока товарищу Бляхину про тех, кого лично видели, расскажите.

– Сейчас. – Физик потрогал дужку очков. Чуть прищурился в пространство. – Итак, Квашнин… Мягкоречивый, седая бородка клинышком, очки. Он был довольно старый – лет шестидесяти, я думаю…

– 1872-го гэ рэ, – вставил Шванц. – С 1932 года на пенсии, но продолжал работать каталогизатором в ГАФКЭ, Госархиве феодально-крепостнической эпохи. На службе характеризуют как политически отсталого, но никаких сомнительных разговоров ни с кем никогда не вел. Конспирировался.

– …Потом Кролль, Сергей Карлович. Его все называли «уважаемый дипломат», хотя дипломатом он был при царе, а сейчас я не знаю…

– Работал в артели книжных переплетчиков, мастер по золочению. – (Это капитан сказал Бляхину.) – Хорошо зарабатывал, сволочь. До семи сотен в месяц.

– Переплетчик? – поразился Сверчевский. – Надо же. А по виду такой… авторитетный. Все его очень почтительно слушали. Резкий, насмешливый ум. Каждое слово к месту… Потом еще писатель – ну этого я знал и раньше. Не лично, а по имени. Артур Свободин. Красивый такой, веселый, моего примерно возраста.

Про писателя Свободина слышал что-то и Филипп, но читать не читал. В газете, наверно, что-нибудь мелькало. Или, может, по радио.

Шванц дополнил информацию:

– Артур Свободин – псевдоним. Настоящее имя Лука Трофимович Кумушкин, девятьсот третьего гэ рэ, член Союза писателей. Уже бывший. Сразу после ареста исключили. Давайте про четвертого, Кирилл Леонидыч. Как можно подробнее. Он товарища Бляхина больше всего интересует.

Чего это? – подумал Филипп, косясь на капитана, но физику кивнул:

– Очень интересует.

– Постараюсь… Его все называли «брат Иларий». Или «уважаемый богослов». Фамилия не звучала, ни разу. Тех же примерно лет, что Квашнин и Кролль. Бородка жидкая, очки с толстыми стеклами, зубы вставные – плохонькие, потому и видно, что фальшивые. Даже не знаю, что про него еще сказать… Он при мне почти не раскрывал рта, только слушал и улыбался. Улыбка такая… странная. Не от мира сего. Голос тонкий, тихий, будто извиняющийся. Я, собственно, его голос слышал, только когда мы знакомились. Говорит: «Брат Иларий». Я сначала даже не понял, в каком смысле брат. Потом сообразил: как раньше монахи. Он и похож на дореволюционного монаха, откуда-нибудь из дальнего монастыря. Даже волосы, длинные, хоть на макушке большая плешь… Что еще? Ей-богу, даже не знаю…

– А ничего больше не нужно. – Шванц похлопал физика по плечу. – Спасибо вам просто наигромаднейшее. Очень помогли. И что нашли время зайти, за это тоже великое чекистское спасибо. Без таких, как вы, нам было бы трудно работать.

Сверчевский вскочил, глаза налились слезой.

– Это вам спасибо, товарищи! Я сын крупного царского чиновника, потомственного дворянина, тайного советника… Ну вы-то всё про меня знаете. Мои предки четыреста лет эксплуатировали крепостных, но пролетарская власть сняла с меня каинову печать, простила, дала образование, дала интересную работу, дело всей моей жизни! Как же я могу вам не помогать?

– Феликс Эдмундович тоже из потомственных дворян. – Капитан качнул головой на портрет. – Ильич – генеральский сын. Не в происхождении дело, товарищ. Человек не выбирает, кем родиться. Зато выбирает, кем станет. И вы сделали в жизни правильный выбор.

Он обхватил Сверчевского за плечо, повел к двери.

– А как насчет моей записки про наукограды? Ознакомились? Что скажете? – торопливо спрашивал информатор, замедляя шаги. – Мне очень важно ваше мнение.

– Дал ход, а как же. Идея перспективная. Мы со своей стороны поддержим. Большое дело, великое. Ну, счастливо вам.

Уже из тамбура физик с чувством сказал:

– Только ради великих дел и имеет смысл жить. Таких, как ваше, – защита родины от врагов. Или как мое – наука.

– Идейный, – сказал Бляхин, поднимаясь. Сидеть за начальническим столом при начальнике было неправильно.

– Да. И полезный. Главное, внешность очень подходящая. Вот тебя с твоими четырьмя классами и даже меня с моим неоконченным коммерческим училищем интеллигенция за своего не примет. У Квашниных этих классовое чутье острей, чем у пролетариата. По разговору, по словечкам, по интонации, по мимике, по тысяче мелочей сразу определяют, кто свой, кто чужой. А Сверчевский по всем параметрам для них кровь от крови. От него они не таятся. Он ведь не в первый раз нам мышь в зубах приносит. Но раньше была мелочевка всякая – аспирантская болтовня, анекдот, антисоветский слушок. А тут, гляди-ка, притащил большущую крысу. И не за награду старается. Я ему говорил: спасибо, молодец, заслужил премию. А он с возмущением: не надо мне ничего, я ради партии сам всё отдам, жизни не пожалею. Им, таким вот сверчевским, очень важно ощущать себя хорошими. Что делают великое дело, стараются ради народа, ради партии и счастливого будущего человечества. Как шлюха, которая не за деньги, а за удовольствие. В публичных домах таких все девки презирали. – Шванц хмыкнул. – С наукоградом этим своим носится, как дурень с писаной торбой.