Счастливая Россия

– А как на них вышли? Оперразработка? – щегольнул специальным термином Филипп.

Шванц скривился.

– Не бывает у нас никаких оперразработок. Бдительные граждане сигнализируют – кто из лучших гражданских чувств, кто по шкурным соображениям. Мы берем на заметку. Если совсем белиберда, я таких дел не завожу. «Липняк» презираю. Если же просматривается хоть крошечная перспективка и есть на чем лепить «лепнину» – санкционирую производство, назначаю сотрудника, и пошло-поехало. Тут тоже сначала поступил сигнал. Стали разбираться. Вижу – эге, а дельце-то не пшиковое.

– Что за сигнал? От кого?

– Сейчас увидишь, от кого. Нарочно вызвал, чтоб ты сам посмотрел-послушал, вошел в курс дела. Гражданин Сверчевский уже час в канцелярии сидит, дожидается. Таких говнюков всегда надо помариновать, чтоб сильней нервничали.

И снял с одного из телефонов, внутриотдельского, трубку.

– Сверчевского ко мне. Живо!

Рукой махнул Филиппу:

– Садись на мое место.

А объяснить ничего не объяснил.

Только Бляхин сел за стол, вытирая ладонью вспотевший лоб, а в дверь уж звякают – меленько, робко.

– Заходите, заходите, Кирилл Леонидович! – ласково пропел капитан, а Филиппу сделал знак: будто куренку шею сворачивает. Бляхин не понял, в каком таком смысле, но на всякий случай строго насупился. Шванц кивнул.

Вошел высокий парень, вернее сказать, молодой мужчина. Лет тридцать или, может, чуть меньше. Сразу видно – интеллигент, но не старорежимный, а свой, советский. Рубашка «юнгштурм» под вязаной жилеткой, на груди хорошие значки – «Активист Осоавиахим», «ЗОТ» – «За овладение техникой» и еще какой-то спортивный, с лыжником. В руке зажат берет-«испанка». Лицо хорошее, ясное. Высокий лоб, с него вкось вольная русая прядь. Твердый подбородок. Взгляд из-под круглых роговых очков прямой, безо всякого подобострастия. Обиженный.

– Товарищ Шванц, меня к одиннадцати тридцати вызывали, я торопился, на семинар не пошел, а сейчас уже… – И выразительно поднял левую руку с часами.

Начальник к нему прямо кинулся – правую руку своими двумя стиснул.

– Ради бога извините, Кирилл Леонидович. Работы море. Не дают враги передышки.

– Что вы, – убрал из голоса обиженность вошедший. – Я же понимаю.

Бляхин эту интеллигентскую фанаберию знал. Ихнему брату обязательно нужно, чтоб уважение оказали, хоть на копейку. Чуть по шерстке погладишь – сразу шелковые.

– Вот, познакомьтесь. – Шванц повернулся к Филиппу. – Тот самый Кирилл Леонидович Сверчевский, кандидат наук, надежда советской физики. А это оперуполномоченный Бляхин, Филипп Панкратович, мой коллега, один из наших опытнейших работников. Будет участвовать в нашем с вами деле.

Бляхин привстал, но улыбаться не стал, памятуя о куренке.

Рукопожатие вышло так себе – у обоих ладони мокрые, холодные. А капитан, будто спохватившись:

– Вам хоть чаю-то предложили, Кирилл Леонидыч? Ай, стыд какой. Пойду, попрошу. А вы пока расскажите Филипп Панкратычу, как помогли нам выйти на «счастливороссов».

И чуть не семенцой к двери, артист. Но из-за спины кандидата-физика снова сделал жест, уже несомненный: взял себя двумя пальцами за горло, как клещами.

Ага, ясно. Это он такой сахарный, чтобы напарник явил суровость.

– Сядьте, – хмуро указал Бляхин на стул.

Сверчевский сел. Сначала осторожно, на краешек. Потом, будто вспомнив, что он не арестованный, а помощник следствия, свободнее, с откидом.

– С чего начать, товарищ… Бляхин? Прямо с 27 июля?

– Сами-то как думаете? – Филипп глядел колюче. – И это… Всю правду говорите, начистоту, без вихляний.

Физику от такого тона следовало бы напугаться, а этот опять обиделся.

– Зачем вы так, товарищ следователь? Я всегда с органами начистоту. Спросите у Соломона Акимовича!

– Ладно, ладно. Давайте к делу.

Бляхин взял лист бумаги, приготовился записывать.

– Значит так. 27 июля сего года, после публичного диспута на Совете молодых ученых у нас в институте… – Сверчевский покосился на карандаш, быстро строчивший по бумаге. – Я же оргсекретарь Совета молодых ученых. Ну, вы знаете…

Бляхин строго кивнул, думая: какого черта Шванну от меня надо? Подлавливает, гад, на чем-то. Но на чем?

– Я сделал сообщение о том, как правильно организовать жизнь и работу ученых при социализме. Ученый – человек напряженной мысли, которая владеет им не только восемь часов рабочего времени, а постоянно, неотступно. Такого человека ничто не должно отвлекать от умственного труда, необходимого обществу, – ни бытовые хлопоты, ни семейные заботы. А еще очень важно все время находиться в среде себе подобных, своих коллег. Чтобы вести профессиональные разговоры, обмениваться мнениями, спорить, постоянно подвергать ход своих изысканий критической оценке товарищей… Я, конечно, говорю не об общественных науках, а о естественных, о точных – причем не только теоретических, но и прикладных. Ученые одного профиля должны не просто работать, но и жить вместе. Коммуна физиков, коммуна химиков, коммуна математиков, коммуна конструкторов, коммуна агробиологов. И все эти коммуны должны располагаться в одном «наукограде», по соседству. Потому что очень важны и межотраслевые контакты. Физик не может замыкаться только в физике, а математик только в математике. Встречаясь в столовой, в клубе, в парке, люди из разных сфер науки должны…

– Ближе к делу, – оборвал говоруна Бляхин.

Надо было, пока капитан не вернулся, хоть маленько, хоть самую чуточку разобраться в этой хренотени. А то наломаешь дров – Шванцу только и надо.

– Про Квашнина, да? – сморгнул кандидат.

– Про него.

Филипп прикрыл бумагу рукой, чтоб Сверчевский не подглядывал. Там было написано «27 июля, 27 июля, 27 июля» – раз десять и теперь еще прибавился «Квашнин», а больше ничего.

– После обсуждения подошел ко мне человек. Пожилой такой, приятный. Представился: Никита Илларионович Квашнин. Говорит: «Я устал от всеобщего энтузиазма, у нас его слишком много, но у вас энтузиазм прекрасный и очень редкий: без цветистых лозунгов, а исключительно по делу». – Физик заежился под мрачным бляхинским взглядом, сбился. – Я рассказывал Соломону Акимовичу, что Квашнин как-то очень располагающе себя вел. И смотрел так – просто, заинтересованно и… доверительно, будто мы много лет знакомы. Я сразу почувствовал к нему безотчетную симпатию. Мы разговорились о будущем науки. Пошли в буфет пить чай. Через некоторое время он говорит: «У нас создался кружок людей, мысль которых устремлена в будущее. В точности, как вы предлагаете. Все разные по роду интересов, но общая цель одна – благо отчизны. Однако все гуманитарии, и нам очень не хватает представителя естественных наук. Как раз такого, как вы: молодого ученого с хорошим культурным слоем. Вот если бы вы прочли у нас свой доклад. А может быть, еще его и развили? Это было бы всем нашим очень интересно. Сначала просто приходите на очередное заседание кружка, послушайте, о чем мы говорим». Я легко согласился. Почему нет? Конечно, я и помыслить не мог, во что этот Квашнин меня втягивает… Через два дня, 29-го, я пришел по указанному им адресу.

– Это по которому? Уточните.

– Маросейка, одиннадцать, строение шесть, – удивился Сверчевский. – У вас же есть. Все собрания кружка, насколько я знаю, проходили там, у Квашнина. До революции ему принадлежал весь дом. Но жена у него умерла в восемнадцатом, сыновья пропали без вести. Он мне не рассказывал, но товарищ Шванц потом пояснил: оба были из офицерья, наверняка ушли к белым. Квашнина уплотнили в полуподвал, но он там довольно уютно устроился, даже с собственным входом. Старорежимное такое жилье, настоящий провал во времени. Всюду книжные полки. На ковре коллекция старинного оружия. На стенах портреты историков – Ключевский, Соловьев, Забелин.

– Почему историков? – не понял Филипп.

– Квашнин до революции был профессор истории, – раздалось от двери. – Из университета его, конечно, давно вычистили. Кому нужны такие историки?