Стань за черту

За дверью шелестели ставшие уже привычными для Михея разговоры Клавдии с Марьей, похожие один на другой, как осенние дни за стеной.

- И что за времена такие! - грузно вздыхала Марья. - Ни крови, ни родства не признают. Бога потеряли!

- Под старость и ты о Боге вспомнила. Что ж, им его с хлебом-солью встречать прикажешь? Уж как аукнется, так и откликнется...

- Да им-то что? Все при деле, все при доме...

- Знал бы только он, какой пыткой я без него пытана, какими слезами истекла, источилась...

- Какие уж, кума, счеты на старости!

- Не мной - другими спросится.

- А все ж...

- Что?

- Бог не выдал, свинья не съела, живешь не хуже других, грех жаловаться.

- И то правда...

- Вот то-то и оно, что - грех.

- Не долдонь.

- Как знаешь...

- Так...

- Да...

У их разговора был свой прилив и отлив. Наступало молчание, за которым вновь следовала новая волна вздохов и сомнений. Крик раздался неожиданно и сразу подсек тишину, воцарившуюся было в горнице.

- Кричат вроде, кума!

- У Прохора!

- Платок, платок накинь, оглашенная!..

Из-за мокрой уже занавески Михей увидел, как Прохор с топором в руке, в подвернутых исподниках, на босу ногу пересекал свое подворье от крыльца к сараю над самым берегом. За ним, непокрытая и тоже босая, бежала жена его Настасья, ноюще причитая:

- Сапоги бы хоть одел, Проша, простынешь... И что она далась тебе, эта сараюшка? Ползет - и пускай ее...

Но тот уже остервенело бил обухом в торец кола, вогнанного им под самый сруб.

- ...твою бога мать, жизни нет! Заела век, прорва, за что?.. А ты отойди, падла! - передыхая, кидался он в сторону жены. - Не пой под руку, халява! - Но та упорствовала, и тогда топор взлетел над ее головой: - Убью, морда!

Худая и распатланная, Настасья подступала к мужу то с одного, то с другого бока:

- Да ведь застраховано все, Прохор Савельич! Не терзай ты себя, Бога ради, не изводись. Не пропадет наша копейка, за все сполна вернем...

Но речь ее вызвала в нем лишь новый, еще более жгучий приступ ярости. Казалось, он сейчас задохнется от застрявшего в его горле ругательства, пока оно не вырвалось наконец из него во всем своем многоэтажном величии:

- ...мать! Положил я с прибором на твою страховку! Моя земля! И добро мое! И сарай мой! Налоги плачу? Плачу. Пусть дамбу ставят, сукины дети! Куда мои кровные идут? На культурную мероприятию? Не желаю! У меня этой самой культуренции своей полна хата. Братишкам заводы ставим? "Хинди - руси, бхай-бхай"? А мне начхать! Пусть сами себя кабелируют, а мне от ихнего света ни жарко ни холодно!.. Паразиты! Всю кровь выпили!

От слова к слову все больше распаляясь и входя в раж, Прохор к концу далее взрыднул, так его проняло собственное к себе сочувствие.

Не без злорадства наблюдал Михей за братениной борьбой со стихией. "Вот так, - мстительно размышлял он, - боком тебе, браток, твоя вальяжность выходит". Но в глубине души кольнуло его извечное мужицкое сожаление о гибнущем добре: "А домок-то и вправду хорош!"

Море, грохотно дыша, било в берег, и крен сарайного струба становился все круче. Колья, разрушая кромку обрыва, только ускоряли черную работу моря. И когда сарай, перед тем как сползти под берег, угрожающе заскрипел, сердце Прохора не выдержало такого поругания над его собственностью: упершись ногами в ускользающую из-под ступней береговую кромку, определил он спину под самую стену сруба.

Обезумевшая от ужаса Настасья бросилась на колени:

- Опомнись, Проша!.. Кормилец!..

- Уйди, курва! - натужно хрипел тот, уже согнутый срубом в три погибели. Не дам! Мое добро, никому не дам!.. Что, раз она вода, так на нее и управы нет! Не да-ам!..

- Ратуйте, люди добрые!

- Уйди, говорю!

- Проша!

- Убью-ю!

Сарай кренился медленно, но неотвратимо, подминая под себя обезумевшего от хмельного неистовства Прохора. Сарай в последний раз проскрипел всеми пазами, и сразу же вслед за этим в последний же раз вскинулось над гудящим побережьем Прохорово:

- Не да-а-ам!..

Михей только сплюнул в сердцах и захлопнул окно.

X

Труднее других для Клавдии оставалась дочь. Та самая Поля, тихоня, что и простое-то слово молвила разве что по престольным праздникам, вдруг выказала характер. Поэтому и решилась Клавдия приветить ее в одиночку, без мужа, поэтому и сидела с нею сейчас за случайной пряжей, сматывая у нее с рук кольцо за кольцом.

- Что у тебя нового, Поля?

- А какие у меня могут быть новости, мама. С девяти до пяти, вот и все новости.

- Старею я, Поля, а старым всегда в одиночку скушно, а ты от меня сторонишься...

Им, связанным в эту минуту беззвучно вьющейся нитью и сидящим друг против друга, нельзя было спрятать того, что творилось сейчас в них, утаив какой-нибудь помысел в суетливом движении, оттого и слова обеим давались тяжело, почти через силу.

- Вы все сами знаете, мама... Леша говорит...

- Да что ты все Леша да Леша! У тебя небось и своя голова есть... Вот и сказки мне что-нибудь сама от себя... Давай мы с тобой по сердцу, как баба с бабой?

Поля только губы поджала и повела томительным взглядом в сторону: как вам, мол, угодно.

- Вот и начни, Полина, дай мне зацепку.

- Ведь опять об отце хотите?

- Еще как и хочу-то! - Клавдия сама не ожидала от себя такого порыва, страсти такой, что подхватила ее, обращая прошлое в осязаемую для нее до восторга явь. - Вот ты все о нем плохое знаешь, а ведь у нас с ним и хорошее было. И сколько! Ты мне намедни побои его вспомнила, а того не ведомо тебе, как он, когда я тобой схватилась, в осень, в снег поднял меня на руки - и в чем был через всю слободу к фельдшеру, и, как потом уже всю ночь под окном стоял, а лишь подала ты голос, навзрыд зашелся и все к стеклу ник: показать тебя просил... Еле домой утащили, чуть не вязать пришлось... И день тот и слезы те его мне за все побои его во сто крат награда...

- Мамочка! Зачем вы мне все это говорите? - почти кричала Поля. - Я что Леша же!..

Но та не слышала ее. Сейчас она опять-таки, как и в прошлый раз, ощущала присутствие лишь того собеседника, что внимал ей там, за дверью.

- А как рубахи свои праздничные на пеленки рвал? А как сапоги свадебные загонял тебе на крестины? А как ночами пылиночки снимал с тебя, когда ты уже на ладан дышала, и как последнее из дому тащил не на водку - на лекарства тебе, на фрукты-ягоды разные?.. Ведомо ли это тебе, Поленька-а?

- Так ведь, - дочь не сказала, а еле сложила побелевшими губами, - и другое было...

Не дрогнул у Клавдии ни один мускул на лице, ни одна нота в душе не сфальшивила, когда она, не сводя с дочери спокойного взора, молвила:

- Было. Рабой я его была, рабой и осталась. Только раба рабе рознь. Бить бил, пить - пил. Зато на людях высоко мою честь держал. Словно и не он вовсе, а я дому голова. Почему, спросишь? Потому, что любил... Бывало, идем по городу - народ расступается: пара!.. И за это я отцу твоему благодарная!.. А на тебя мне, матери твоей, не обессудь, смотреть совестно. Будто и нет тебя совсем, а тень от тебя одна мужнина... Моя кровь, да вроде разбавленная... Взбунтуйся ты хоть раз. Посуду перебей, что ли! Или ночевать не прийди...

Та, уже полоненная ее напористой мощью, лишь вяло защищалась:

- Мамочка, и что вы такое говорите...

- А то и вправду любовника заведи. Или напейся до бесчувствия.

- Мамочка!

- Вот то-то и оно, что все тебе страшно. А жить тебе, Полина, как в сказке, чем дальше, тем страшней.

- Что я без него, мамочка!

- А что со мной сталось, когда Михей ушел счастья по свету искать? Трое вас у меня колготило. Всем была: и швец, и жнец, и на дуде игрец. А выжила, да не одна - с вами вместе. И отец знал, что выживу, не пропаду, потому и уходил всегда с легким сердцем. Верил: не сокрушится его благоверная... А твой нащупал в тебе слабину, вот и пользуется в свое удовольствие. Вот ты и подымись сердцем, скажи ему свое слово.