Я люблю время

– А чем он у тебя болен?

– Он сумасшедший. У него серьезно расстроена психика. В прошлом наркоман, хотя и сейчас ведет себя как постоянно обкуренный. А иногда, когда у него наступает просвет – плачет и просит его оттуда забрать. Но куда я его заберу? Сам видел, какие у меня хоромы, нам с дочкой еле-еле. Ведь я и квартиру продала, а «однюшку» купила, чтобы деньги были – его лечить. Кого только я не звала: и экстрасенсов, и бабок-знахарок… Все без толку, а денежки тю-тю.

– Грустно. А врачи что говорят?

– Кто что говорит. Паранояльная шизофрения, мания преследования. А кто говорит – органика. Чуть ли ни рак мозга.

– Параноидальная. Давно ли?

– Года три, как лежим в стационаре и еще раньше по врачам и дома намучилась. Лечение бесплатное, но условно-бесплатное.

– Тогда это не рак мозга, давно бы окочурился.

– Слушай, Велимир. Вот зачем ты так сказал? Чтобы лишний раз сделать мне больно? Так мне и без тебя хватает этих радостей. Вот зачем ты мне так сказал?

– Тихо, тихо, не заводись не по-детски. Сказал, чтобы отвлечь и кое-что понять.

– Что понять? Развлечь, да? Спасибо, родимый, ты славно меня развлек. Вот что, давай-ка мы с тобой в разные стороны. Я пойду прямо, а ты…

– Заткнись и иди рядом.

– Что??? Чт…

– Забудь три пары последних фраз в нашем диалоге. Гм… Тогда это не рак мозга, Татик, иначе бы он уже умер.

– Что??? Ой! Типун тебе на язык, умеешь же утешить… Ох, ты извини, что крикнула ни с того ни с сего, нервы… показалось… Ты куда меня привел?

– Куда, куда, на обочину проезжей части, где можно поймать мотор такси и заплатить ему по счетчику местною валютой и прервать, наконец, твои искренние извинения по каждому пустяку. О! На ловца и зверь. Садимся. Плачу я, адрес называешь ты, чтобы все, как говорит наш босс Филарет, по-честному было.

По дороге Тата все сомневалась: сама она примелькалась за эти годы в больничных интерьерах, но как и под каким предлогом провести туда Велимира – не представляла: больница была старая, государственная, вся насквозь советских обычаев, а денег и так в обрез, чтобы еще выкраивать из них и платить за совместное прохождение в палату. Зачем ему это надо?…

Однако, на удивление, никто из обслуживающего персонала даже не попытался ни задержать их, ни подачку выцыганить, так и пошли они в дальний корпус, сквозь больничную вонь и скорбную ауру желтого дома, в накинутых на плечи халатах, но без тапочек и бахил.

– Ты никогда не говорил, что ты врач.

– Если учесть, что мы с тобой знакомы меньше двух суток, то этот мой грешок не из смертельных. А?

– Да, но… Сейчас зайдем и сразу к гардеробной. Не тормозись и по сторонам не оглядывайся, как сто раз здесь бывал, не то в один миг прицепятся. Главное, чтобы дали халаты, тогда точно пустят. А если что, то ты меня здесь подожди, ладно? Идем.

– Ладно. Но видишь – ровно два халата несут, а ты боялась. Деньги – сила.

– Я не боялась. Погоди, я тапочки достану. И тебе надо полиэтиленовые мешки на ноги купить, рубль пара. Тебе сколько, двадцать пять?

– Больше. Не надо ни доставать, ни покупать. Пропустят, им за халаты заплачено.

– Двадцать восемь?

– Еще больше. Пойдем, приглашают…

– Не может быть. Хорошо сохранился, Вилик. Тридцать? Тридцать пять?

– Гораздо больше.

– Сто, что ли?

– Обижаешь! Стал бы я жить из-за каких-нибудь ста лет?

– Да ну тебя!… Спасибо, спасибо я знаю, сто раз ходила. Вилик, за мной, скорее, скорее, пока они не передумали!

– Не передумают. Давай сумки мне, сама же следи за дорогой и отбивайся от буйных.

– Ты не врешь мне, что врач?

– Не вру, увидишь. Слушай, далеко еще? Этак мы через финскую границу перейдем, не выходя из вонючих коридоров.

– Уже пришли. Коленька, здравствуй, солнышко!

Это была пустая палата, почему-то вдруг безлюдная, если не считать единственного обитателя, плохо побритого доходягу лет тридцати, одетого в отвратительного вида пижаму, байковую, мерзкого розоватого отлива, всю в неотстиранных пятнах – и на груди, и на штанах. Семь других кроватей также были обитаемы, но владельцев было не видать.

– Коленька, а рубашка твоя где, в клеточку, что я приносила?

– Кто такие? Пароли, явки, пистолеты – все на бочку! – Тата без опаски на крик подошла к своему бывшему мужу и платочком протерла ему рот.

– Так где рубашечка, дорогой? Скажи и сейчас будем кушать. Сейчас я постелю на тумбочке салфеточку, на нее поставим тарелочку, а в тарелочку положим картошечку, огурчик и котлетку. Как ты себя чувствуешь, как тебе спалось?

– Все ништяк. Травку принесла?

– Нет травки, Коленька, травка вредная, врачи ее запретили. Надо будет тебе побриться.

– Слушай, Тата, какая у него странная симптоматика…

– Еще какая странная. Бывают дни, так он только и знает реветь как корова, только и упрашивает меня забрать его отсюда, аж дрожит – не успокоится. Я ведь два раза забирала его на праздники и все, закаялась с тех пор: ведь он чуть не сжег нас всех во второй-то раз – все ему холодно было… и здесь мгновенно все украли, что можно, и в первый раз, и во второй.

– Кто тебя осматривает, кто назначает способы лечения, дозировку лекарств?

– Старый карагач. Страшный старый синий Карагач. Это его тайное имя… Береги его.

– Кто?

– Главврач главпалач. Гав, гав! Ты Троцкий?

– Ты поосторожнее с вопросами, не то опять разволнуется и…

– Тата, сядь и помолчи, не отвлекай, меня, мой друг, не отвлекай. Я начинаю сеанс лечения. Один вопрос можешь задать сейчас, все остальные – после.

– Один? Ну ладно… Я… Все это очень странно. Чем ты его хочешь лечить? Экстрасенсорикой? Это не опасно?

– Чем, чем? Не более опасно, чем дышать. Болит у него душа, а не сома, ибо так и называется его заболевание – душевное. Соответственно и будем лечить, безо всякой этой… экстрасенсорики. Формы процесса на вид могут быть самыми разными – сколько лекарей, столько и способов. Этот, мною применяемый, будет напоминать изгнание бесов; можно было бы и гипнозом обернуть, но я выбрал тот, который мне прико… удобнее в сей момент. Не дрожи так, Николай, не пытайся действовать против меня мышцами своими, скелетом своим, лядвиями и зубами своими. Сядь на стул и покорно внимай слову моему. Длань моя на челе твоем, да другая на темени. Слышишь ли ты меня?

– Да. Я слышу тебя.

– Все что чужого в тебе, лихого в тебе – пусть выйдет вон. Выйдет вон, и трижды скажу – пусть выйдет вон и оставит тебя, не возвращаясь более. И врата те будут затворены, пока сам не откроешь их, по недомыслию своему, или слабости душевной. Слышишь ли меня?

– Ви… Велимир, мне страшно, он так дрожит…

– Это не он дрожит, а болезнь его. Николай, не спи и не бойся, слушай меня и слово мое.

– Может, я ему…

– Татасядьпожалуйстанемешаймнесидиинешевелисьиртанераскрывай, что бы ты ни увидела. Замри, Татьяна, замри, пока я не разрешу, все вопросы после.

Вздохнула и наполовину открылась дверь, Тата побледнела вдруг и положила левую руку под грудь.

– А-а-а, Татьяна Владимировна, вы словно по часам, никогда не пропустите нас посетить. Здравствуйте, здравствуйте.

– Добрый день. – Тата жалко улыбнулась и попыталась встать, может быть и загородить от взглядов пришедшего то, что не надо бы видеть никому из персонала.

Вошедший был худ, сутул и высок, почти в два метра. В халате он был зеленом, также длинном, почти до полу, зеленая шапочка глубоко сидела на овальном вытянутом черепе, однако даже по выбритым вискам и подбородку видно было, что он жгучий брюнет. Велимира он как бы не замечал пока, сверлил зрачками перепуганную Тату.

– Ну-с, что у нас здесь происходит? Шаманите, Татьяна Владимировна? Я же вас неоднократно предупреждал!

– Я…

– Тихо, тихо, Николай, все идет хорошо, не трепещи, сиди и дыши. Вот так…

– Простите, а вы кто такой будете и что делаете в нашей больнице?… – Вошедший не шел – надвигался: медленно и грозно, переведя взор на Велимира.