Ветер в лицо

На ее глаза навернулись слезы.

— Мама! Не забуду. Не беспокойся. Я не маленький, — ответил Вадик, обнимая мать.

— Вот приедешь навестить сына, а он собственноручно такие фигли-мигли на станке изготовляет, что аж гай гудит! — Пообещал Кузьмич, целуя Нину Ивановну в лоб.

Оглянувшись, Гордый заметил человека, который, тяжело припадая на палку, подходил к соседнему вагону. Ему на мгновение показалось, что это Сотник. Но Виктор лежал в больнице и еще, пожалуй, его не скоро выпишут. Гордый, конечно, обознался...

Решив так, он сразу же забыл об этом и вместе с Вадиком пошел домой.

Однажды, когда Кузьмич вышел из проходной, его догнал Сахно.

— Зашли бы ко мне, — робко попросил Игнат. — Показали бы, как его, проклятый, настилают...

— Это ты о чем? — Удивился Кузьмич.

— Да про пол, — ответил Сахно таким тоном, будто он уже обращался в десятый раз, а ему все отказывали.

— Ладно. Пошли.

В отличие от других сталеваров, Сахно взял себе усадьбу далеко от Днепра, зато близко к заводу. В овраге был раскопан родник, который питал вертлявый ручей, пересекающий всю усадьбу. Кузьмич, заметив этот ручей, даже языком прищелкнул от зависти:

— Вот это я понимаю!.. Поворачивай, куда хочешь, поливай... Да это же целый клад!

Стены дома были выложены из серого бетонита, а крыша, как и в большинстве, — шиферная. У дома красовались молодые яблони и вишни-трехлетки.

Кузьмич приладил доску, которую ему подал Сахно, у стены, на импровизированном станке прошелся несколько раз рубанком, потом показал, как надо выбирать пазы.

— Материал сыроват, Петрович, — заметил он. — Рассохнется, трещины в полу будут. Надо подсушить на ветру, на солнышке... Потом еще раз приду. А так показывать — толку никакого.

Скрутили сигареты, сели на бревна. Солнце уже зашло, но пока не стемнело. За бугорком, на озерах, заросших камышами и осокой, начался, по выражению Гордого, «лягушачий концерт».

— Не понимаю я тебя, — затянувшись табачным дымом, сказал Кузьмич. — Ну зачем тебе дом? В одиночку живешь, как перст угодника.

— А может, когда-то и не сам буду, — не поворачивая головы, ответил Сахно.

— По твоему характеру, так этого «когда-то» еще сорок лет можно прождать. Голова у тебя к туловищу приросла наглухо. Не поворачивается ни туда, ни сюда...

— В каком смысле? — Удивленно спросил Игнат, вытирая платком потное лицо.

— А в таком... Что ты только одну видишь. Будто кроме нее ни девок, ни молодух нет.

— Оставим это, Георгий Кузьмич, — с твердостью в голосе сказал Сахно, вставая. Затем, поняв, что Гордый не смеется над ним, а сочувствует, тяжело вздохнул. — Что же мне делать?.. Сам знаю, что не дождусь ее. А жду... И в этом доме или одиночкой до смерти проживу, или только с ней...

Его квадратное лицо с тонкими сжатыми губами, с орлиным носом, с рыжими бровями, спускающимися на глаза, было печально и вдохновенно. Гордый растерялся, — черт его знает, этого Сахно!..

41

Гордый не ошибся — это был Сотник.

Уговорив неумолимого врача выписать его из больницы, Виктор осторожно зашел в трамвай и сразу же поехал на вокзал. Поезд отходил через час.

Горовой, вернувшись из процедурного кабинета, нашел на своем столике короткую записку:

«Я уехал в Москву. Хочу постучаться в министерские двери относительно огнеупоров».

Гордей Карпович только покачал головой и загадочно улыбнулся.

Неожиданная встреча с Гордым смутила Сотника ненадолго. Грохочущая голова поезда нетерпеливо пыхкала, а вскоре отозвалась гудком...

В купе играли в шахматы двое офицеров. Они так были увлечены игрой, что не обращали на Виктора никакого внимания, и Сотник, попросив постель, сразу же полез на верхнюю полку. Это было не так легко, потому что нога еще не сгибалась и болела, но он ловко подтянулся на руках и решил не часто слезать с полки, чтобы сэкономить силы для обхода министерских кабинетов.

На другой день утром, как и следовало ожидать, захотелось есть. С нижней полки вкусно запахло жареной курятиной и солеными огурцами. Выйдя на остановке из вагона, он чуть не опоздал на поезд, но ничего кроме консервированных бобов в буфете не нашел. Базары не только на вокзалах, но и на полустанках почему-то были запрещены. Голодный и злой, он вернулся в купе, где догадливые офицеры поделились с ним своими запасами.

Виктор знал, какие энергичные меры принимала партия в последнее время, но, пожалуй, того, что укоренялось десятилетиями, в течение нескольких лет окончательно не сломаешь. А надо ломать! Надо. И это хорошо, что на село едут опытные и честные люди. Им тоже нужна сталь. Сталь, сталь! Миллионы, сотни миллионов тонн стали. Тракторы, культиваторы, комбайны...

Лежа на полке, Виктор думал:

«Какие-то чиновники, благообразные святоши в авторитетных креслах, прячут от металлургов то, что для них важнее собственных рук — новые огнеупоры. Это все равно, что изобрести сеялку и засекретить ее от земледельцев. Кому же она тогда нужна? Ведь известно, что зеркальный паркет министерских коридоров — территория мало урожайная...»

Вечером справа за окнами вагона выросли гигантские очертания корпусов университета, очерченные огненными нитями иллюминации. Они виднелись издалека на матовом фоне серого вечернего неба и своей акварельной прозрачностью сразу же успокаивающе повлияли на Виктора. Да, у нас есть чем гордиться. Но это должно только удвоить ненависть к раздутым чиновничьим амбициям и их тупоголовым тайнам, которые под видом обострения бдительности беспощадно обворовывают государство...

Виктор сознательно оттачивал в себе гнев, как конник перед боем оттачивает саблю. Он знал: ему придется столкнуться с людьми, что обросли невидимой броней равнодушия, от которой отлетают любые аргументы, как от стены горох.

Сотник заночевал на Таганке у знакомого работника министерства Леонида Лобова. За ужином речь зашла об огнеупорах. Лобов смотрел на Виктора, как на обреченного.

— Да ты что? — Резко сгибая брови над удивленными глазами, воскликнул Леонид. — Изобретатели из Харьковского института все пороги в Москве обили. И напрасно... Рассекретить можно только специальным постановлением министерства.

— А кто же их засекретил? — Нервно спросил Сотник. — Это безумие, которого мир не видел.

— По предложению профессора Черепанова.

— Черепанова?.. — Это серьезно. Он — член коллегии, — удрученно сказал Виктор, глядя на подвижные усики над сочной губой Лобова, которые, как и брови, то остро взламывались, то расплывались в ровную русую полоску.

— И кстати, сам занимается огнеупорами, — улыбнулся Леонид той улыбкой, которая говорила, что ему известны тайные пружины этого дела.

Действительно, этот приятный старичок с пышной снежной шевелюрой, с детским румянцем на щеках уже четверть века считается непререкаемым авторитетом во всех вопросах, касающихся проблемы огнеупоров. Виктор вспоминает, что во время празднования шестидесятилетия Черепанова в вестибюле министерства было выставлено несколько книжных витрин с трудами профессора, и большинство из них посвящались проблеме огнеупоров.

— Именно он и должен помочь! — Горячо воскликнул Сотник. — Утром же поеду к Черепанову. Он, кажется, работает в лаборатории его имени?

— Да, но... Не советую, — растянул в скептической улыбке свои холеные усики Леонид. — Ты выполняешь спецзадание министерства, а по сути — практик... Летаешь далеко от министерского улья. А если бы летал ближе, то понял бы, почему не следует обращаться к Черепанову.

Сотник готовил себя к баталиям, но он создал в своем воображении образ чиновника-бюрократа, механически штампующего документы грифом «совершенно секретно», и тот чиновник отнюдь не походил на известного профессора с умными голубыми глазами, чье имя он привык произносить с уважением еще на студенческой скамье. Нет, Лобов, конечно, ошибается. Если даже Владимир Авксентьевич и внес такое предложение, то, наверное, действовало какое-то досадное недоразумение, и Сотник сможет его переубедить. Заручиться поддержкой профессора — это значило выиграть дело...