Ветер в лицо

Но интенсификатор — одно, это хорошо, а то, что Сотник нечестный человек, это факт, и, видимо, совсем неплохо, что Кузьмич утер ему нос. Кузьмичу казалось, что Сотник не будет ни спать, ни есть на протяжении доброй недели. Гордый помнил, что именно Виктор когда-то научил его играть в шахматы, но не хотел признаваться, что помнит. Он примерил ситуацию к собственному характеру — легко, например, ему самому пережить такое ​​поражение? Конечно, нелегко!..

Много сейчас хлопот у Гордого.

Писем он получал столько же, как и раньше, но это уже были не только поздравления, а главным образом, просьбы поделиться опытом. Не посоветовавшись с Колькой Кругловым, на такие письма отвечать трудно... Но главное, Кузьмич чувствовал, что в общих успехах цеха не последняя скрипка принадлежит ему, Гордому. Разве это не он руководит курсами скоростного сталеварения?.. И хотя его имя теперь упоминается рядом с именами других сталеваров-скоростников, но нет ничего оскорбительного в том, что ученики догоняют учителя. Гордый понимал, что народного уважения от этого не уменьшится, а только увеличится. А к славе и уважению он был не равнодушен.

Кузьмич поднялся на невысокий холм и остановился, тяжело дыша. Старый он уже стал. Старый, полынь-трава...

Около него закрутило мелкую пыль, ударило ветром в лицо. В ушах свистело, кончики усов отбросило на щеки, будто чьи-то невидимые руки их гладили. Ветром донесло родной заводской дымок. Кузьмич вдохнул полной грудью запах раскаленного железа, ощутимый тому, кто привык к нему с детства. Сердце забилось ровнее, дышать стало легче.

Кузьмич постоял еще немного и пошел к заводским воротам, навстречу ветру, что играл его усами, приятно щекотал ноздри, наполнял грудь знакомыми запахами.

«Ничего, что старик, — подумал Кузьмич. — Старый конь борозды не портит. Посмотрим, Николай, чья возьмет!»

Вадик, как они и условились, ждал его у проходной. Когда приблизился Кузьмич, мальчишка сразу понял, что дедушка в хорошем настроении, а это очень важно, потому что Вадику хотелось заглянуть в каждый уголок на заводе, расспросить обо всем...

Настроение у Кузьмича было действительно хорошее, его не смогло испортить даже раздражение оттого, что он не отказался от неожиданной шахматной дуэли с Сотником.

Обзор, конечно, начался с мартеновского. Разве Кузьмич мог согласиться, что есть на заводе другой цех, равный по своему значению мартеновскому?

— Наш цех — сердцевина завода, — гордо объяснил Кузьмич, идя с Вадиком по колеям, пересекающим серый бетонный пол цеха, как стальные струны огромных цимбал. — Все начинается с мартеновского. Сталевар среди рабочих, как академик среди ученых... Должен знать гораздо больше. Тут тебе и химия, и физика, и...

Кузьмич запнулся, не зная, какую бы ему науку, обязательную для сталевара, еще назвать.

— И теплотехника, — подсказал Вадик, ослепленный пламенем, выбивающимся из завалочного окна печи. — Таблица логарифмов, квадратный корень... Правда?

— Конечно, сталевару всегда приходится заглядывать в корень, — ответил Кузьмич, округлив фразу так, чтобы она была правильной в каком угодно смысле.

Но Вадику и в голову не приходило, что Кузьмич меньше знаком с науками, о которых говорил, чем он, школьник. И сам Вадик пока что думал о таблице логарифмов, как о чем-то загадочном, что должно открыться для него через год-два. А для дедушки все это, конечно, легко — как жареные земляные орехи щелкать!..

Как же тут обойтись без таблицы логарифмов? Вот видишь, какой кран под потолком бежит! А вот машина зазвенела, предупреждая, чтобы они сошли с рельсов. Большая, как стальная гора. Это, конечно, и есть завалочная...

Они осмотрели литейный пролет, насадки, котлы для получения пара. Все это показалось Вадику таким грандиозным, загадочным, сложным, — мало одной жизни, чтобы узнать, понять, докопаться до последнего винтика... И именно эта загадочность привлекала, восхищала Вадика, давала толчок его юношеской фантазии. Но еще больше все это пленило воображение парня, когда дедушка рассказал, как они во время оккупации обманывали немецкого коменданта.

— Пустили было две печи. Поздней зимой... Согнали нас, — давай сталь, русише швайн! Иначе — пулю в затылок. Помнишь, что они сделали с Макаром Мазаем?.. Я его хорошо знал. И у нас было то же самое. Отец Федора Павловича плюнул коменданту в лицо. «Вот тебе наша сталь, шмаркун фашистский!..» Расстреляли ночью. Хотели было в печь бросить, но испугались нашего брата... Ну что же, думаем, — надо действовать хитрее. Нет резона всем погибать. Послали на шихтовый надежных ребят. А они нет-нет, да и подкинут в мульду большую льдину... Один взрыв, второй... Ищут на заводе взрывчатку, а не знают, что та «взрывчатка» под ногами поскрипывает. Так у них ничего и не получилось.

Прокатный Георгий Кузьмич показывал неохотно.

— Сам же о корне говорил. А корень — это мартеновцы. Прокатный — это пекарня, выпекает всякие там лепешки из нашего стального хлеба. А где корень хлеба — в пекарне или в борозде?.. Правда, есть такие, которые думают — хлеб, как груши, на деревьях растет, а сыр из вареников пальцем добывается. Или, увидев живую корову — просят хозяев: «Надоите нам, пожалуйста, кефира...»

Но как это ни злило Кузьмича, а прокатный цех увлек Вадика значительно больше, чем мартеновский. Все здесь — от нагревательных печей до рольганга, по которому постоянно несутся извивающиеся огненные змеи, — казалось Вадику фантастическим, сказочным, происходящим не на земле, а в каком-то другом мире, куда открывается доступ только исключительным людям.

— А через сколько лет можно стать нагревальщиком? — Спросил он.

Кузьмич сам начал жизненный путь с работы у печей, и хотя тогда они были совсем другими, но у него осталась неприязнь к этой профессии на всю жизнь.

— Подумаешь! Тоже мне работа. Шесть-семь месяцев — и готово... Младший сварщик — нагревальщик. А чтобы стать путевым сталеваром, надо талант иметь. Как Колька Круглов.

— Знаете, дедушка... Здесь все, как на корабле. Кажется, стоишь на пульте управления и плывешь куда-то в неизвестность. А вокруг — огненное море...

— Глупости! — Не на шутку разгневался Кузьмич. — В какую неизвестность? Так можно доплаваться, что не ты — слябы поплывут. Растают в печах, потечет металл...

Когда возвращались домой, Вадик расспрашивал Кузьмича о том, каким образом можно попасть в ремесленное училище.

— Зачем тебе это? В Москве же такого завода нет... Учись, инженером будешь. Теперь пути открыты. Хотя, правда, когда открыты, то и не тянет... Вот если бы не пускали, и хлеба не было... Вам все, чтобы сопротивления больше.

— Нравится мне, дедушка...

— Гм... А мартеновский? Не понравился, значит?

— Почему... Понравился. Но прокатный больше.

— Ну, смотри... Все равно ничего у тебя не получится. Мать не позволит. А будешь сопротивляться — намнет уши и повезет в Москву.

Но несколько иначе вел себя Кузьмич через несколько дней, когда Нина Ивановна приехала к Гордым за Вадиком. Он подбадривал парня:

— Ну-ну... Не бойся. Говори.

И Вадик сказал.

Нина Ивановна смотрела на сына удивленными карими глазами, в которых росло что-то вроде страха, — будто собиралась попрощаться с ним навсегда.

— Вадик! Что ты задумал?.. Ты совсем хочешь оставить меня одну? Ни за что!

И тогда вмешался Кузьмич:

— Оно, конечно, о любви к трудовому народу говорить легче, чем согласиться, чтобы сын стал простым рабочим. Как будто совесть мучает: «Не вразумила дитя, не вывела на правильную дорогу...» А разве наша трудовая — неправильная?..

— Да я не об этом, Георгий Кузьмич. Рано еще ему определять, что нравится, а что нет. Еще могут возникнуть симпатии к какой-то другой профессии. Но поздно будет.

— Кто попадает к нам на завод, тот никогда не жалеет о выбранной профессии, — серьезно, убежденно ответил Кузьмич.

А еще через два дня Вадик прощался с матерью на вокзале.

— Смотри мне... Не забывай письма писать, — тихо сказала Нина Ивановна. Она еще надеялась: попробует, а там, может, и передумает. Гордый, угадав ее сокровенные надежды, подумал: «Образованная, а туда же...»