Ветер в лицо

— А мы и обеспечиваем, — улыбнулся Горовой.

— И вы, металлурги, сушите себе голову над проблемами, которые не имеют к вам никакого отношения?..

— Почему не имеют?.. Это же наши люди.

— Разве в городе живут только металлурги?

— Не только. Но какое это имеет значение?..

Теперь уже удивлялся Горовой. Неужели эти господа еще не научились понимать, что заводы в нашей стране принадлежат всему народу, а не какой-то отдельной компании?..

— Ол райт! — Воскликнул Смит. — Понимаю. Вы получаете от этого дополнительную прибыль. Остроумно. Очень остроумно. Я обязательно продумаю эту проблему. Это даст сотни тысяч прибыли. Разумно, разумно... Деньги из воздуха! Слышите, мистер Сметс! Деньги из воздуха!.. А мистер Лоуренс говорит, что нам тут нечему поучиться.

Горовой хотел было объяснить, что завод от этих котлов никакой прибыли не имеет, но раздумал. Чтобы мистер Смит мог это понять, ему надо было объяснять элементарные законы советской экономики. А это слишком длинный и сложный разговор.

Осматривая машинный зал прокатного цеха, Смит сказал:

— В последнее время ваша пресса подчеркивает важность изучения промышленного опыта западных стран. Однако западная пресса, — он покосился на Лоуренса, — ни разу не выступала с призывом перенимать промышленный опыт России. А жаль...

— Технический прогресс, — отметил Горовой, — не терпит национальной замкнутости. Стоит ли изобретать велосипед, если он давно изобретен другими?.. А про журналистов скажу, что у нас тоже есть такие, которые готовы объявить Россию родиной слонов. Чтобы не уступить приоритет... Необъективные люди всегда вредны. Где бы они ни жили — в Англии или в России.

На выходе с завода Горовой извинился, что не сможет больше сопровождать гостей. Он был бледен, измучен, но пытался улыбаться, шутить. Доронин заметил, что это ему дается с трудом, и пожалел, что не смог уговорить его не выходить из больницы.

У Горового было «неинтеллигентное» лицо. По нему нельзя было определить, кто он — простой рабочий или директор завода.

— Это правда, что вы когда-то были простым рабочим? — Спросил его Эрик Сметс.

— Правда, — ответил Горовой. — Даже неграмотным рабочим.

— Но, чтобы управлять таким заводом, нужно иметь не только практику. Надо иметь большой образование. Как называется академия, которую вы окончили?

Горовой подумал, улыбнулся и ответил:

— Советская власть, мистер Сметс.

Горовой поехал в больницу, а гости в сопровождении Доронина пошли к автомашинам с намерением осмотреть рабочий поселок и общежития.

По дороге посетили детские ясли. Нина Ивановна переводила гостям объяснение Олеси Ковтун:

— Молоко им оставляют матери. Свое, материнское. А если у матери молока мало, берем на молочной кухне... По назначению врача. Часто такое бывает? Ой, что это вы?.. Как будто сами не знаете? На Украине такое случается только с очень больными матерями. Желающих помочь сколько угодно.

Нина Ивановна выбирала слова, чтобы перевести именно так, как хотела сказать Олеся, гости смеялись, а больше всего — Уильям Смит. Не проявлял эмоций только Лоуренс.

Олеся провела гостей до самого выхода. Посмотрела под забор — и сразу побледнела. Под забором стоял чей-то грязный, босоногий мальчишка и живописно грыз кусок теплого ржаного хлеба. Под носом у него свисали две белые сосульки, которые он готовился растереть рукавом по грязному лицу. Штаны на коленях и сорочка на груди разорваны. Вид у мальчишки был такой, будто его только что вывезли из голодного края. Он исподлобья, недоверчиво, взглянул на незнакомых дядь и продолжал грызть хлеб. Где оно такое взялось? Или мать не усмотрела и оно украсило себя так, как только умеют украшаться мальчишки четырех-пяти лет?.. Как бы там ни было, а сердце у Олеси забилось, как испуганная лесная птица. Вдруг подумают, что это из ее яслей? Мол, тех помыла, убрала, а этот где-то забегался. А что это хочет сделать высокий иностранец с лицом, похожим на продолговатую дыню?

Лоуренс приготовил фотоаппарат, навел его на мальчика. Доронин намерения корреспондента понял сразу.

Это произошло одновременно: Олеся склонилась над мальчиком, спиной к объективу, а Лоуренс щелкнул фотоаппаратом. В объектив попала только цветастая Олесина юбка. А Олеся, согнувшись над ребенком, приговаривала:

— Ты мой маленький, курносенький... Где же твоя мама?

— Дома, — запросто ответил парень, не понимая, что он сейчас находится на «международной арене».

Эрик Сметс хохотал:

— Сохраните негатив, мистер Лоуренс. Вы получили достойный ответ.

Доронин тоже улыбнулся, хотя он мог только догадываться, что именно сказал издатель высоком журналисту. Ну Олеся!..

Из-за забора выбежала пожилая женщина бросилась к замарашке:

— Боже мой! Как же ты замарался и ободрался! По заборам, видно, лазил, пока я на базар ходила... Кто же тебе хлеба дал? Ты голоден?

— Это от зайчика. Тетя Оксана дала... Она с огорода возвращалась и у зайчика попросила. Попробуй, какой вкусный...

— Ой, горе! — Жаловалась мать. — Вы уж простите, товарищ Ковтун.

— Да уж «простите»! — Недовольно сказала Олеся. — Нос ему вытрите.

33

Хотя Сокол теперь встречался с Кругловым только на работе, он был не равнодушен к его судьбе. Иногда Владимиру казалось, что он ошибся, заняв такую ​​непримиримую позицию относительного Колиной женитьбы. Круглов был бодрый, веселый, заметно возмужал. Стал даже солиднее. И это, конечно, не было позой — позировать он не умел. Видно, женитьба действительно была ему на пользу. Однажды Владимир хотел подойти к нему, извиниться, но его что-то сдерживало — может, самолюбие, а возможно, сказалась естественная уравновешенность.

А как ему хотелось поделиться с Кругловым своей радостью! Кому же еще, как не Коле, мог бы он откровенно рассказать о том, что с ним произошло за последнее время!.. Но сейчас это было невозможно.

Знакомство с Густонькой не ограничилось встречей в светлой, чистой комнате Олеси и посещением яслей. После того они гуляли вечерами на берегу Днепра, катались в лодке. А когда Густонька уехала, завязалась переписная. И вот Владимир почувствовал: если не найдет в себе решимости, то упустит свое счастье. Долго не раздумывая, взял отпуск, поехал в Карпаты и вернулся оттуда, конечно, не один.

Странное чувство возникает при чтении строк, написанных тобой тогда, когда ты еще не был таким, каким стал сегодня, и думал не так, как сегодня думаешь. Особенно, если эти строки писались в восемнадцать лет, а тебе сейчас двадцать! Вроде и немного времени прошло, но месяцы в этом возрасте весят больше года. Ты узнаешь свой почерк, помнишь, в каком магазине купил тетрадь, чтобы сделать ее своим дневником, помнишь, где написал первую строчку — на уроке геометрии или, может, вернувшись домой после выпускного вечера — все ты помнишь до мельчайших подробностей, видишь, познаешь... Не узнаешь только самого себя, своих мыслей и чувств, будто это кто-то другой водил твоей рукой по голубым тоненьким линейкам памятной тетради.

Именно такое ощущение завладело Соколом, когда он перечитал свой дневник, в который уже давно не заглядывал.

Он показал его Густоньке.

— Вот посмотри, каким чудаком был твой муж!..

Слово «муж» Владимир произнес робко, с вкрадчивой улыбкой, как необычное.

Густоньку приняли ученицей в крановую мостового крана, и она этому искренне радовалась. Им выделили небольшую комнату в общежитии. В комнате не было ничего своего — все заводское: кровать, стул, шкаф... Но они пока не думали об уюте, — им, наверное, сейчас было бы уютно везде, где есть стены и крыша над головой. И конечно, никого, кроме них.

— Но что это? — Заинтересовалась Густонька. В домашнем халатике с ромашками на синем фоне ей было хорошо.

— Дневник. Странно, что я писал. Много наивного и смешного.

— Интересно. Вроде ты сейчас не бываешь смешным?.. Этого только никто не знает, кроме твоей Густоньки. — Она припала щекой к его груди. — Ладно. Прочитаю.