Ветер в лицо

Обернулся, безразлично посмотрел на Колобродова.

— Нам надо рассчитаться между собой. Я пришлю Сороку. За вами долг... За два вагона. Я расплачивался своими. Кроме того, вагон мыла... Помните? — Он повернулся к Синюхину. — Вы его реализовали?

— Конечно, — довольно улыбнулся Синюхин. — Пропустил через курортторг. Плановое немного придержали. Пусть полежит... Мыло — товар симпатичный. Не портится. Присылайте еще... На курортах на него всегда есть спрос. А у вас там, наверное, такого добра полно... Правда?

— Хватит, — нетерпеливо воскликнул Солод. — Достаточно... Давайте завтракать. И коньяка, пожалуйста. Больше коньяка. С лимоном.

Опять перед ним встал тот жестокий, неотступный вопрос, что не давал ему покоя в течение последних лет, — для чего жить?.. Для чего сновать паутину — чтобы запутаться в ней самому? А запутаться несложно. И когда его не будет на свете, какой-то курносый каменщик или штукатур найдет его тайник в стене и подумает: «Ты смотри!.. Это, наверное, хапуга-купчина еще до революции замуровал».

Затем Иван Николаевич вспомнил, что дом, в котором он живет, построен в годы первой пятилетки. Сам себе улыбнулся: «Назовите проще — вором...»

И все же стоит жить. В конце концов, для чего нужны деньги?.. Для того, чтобы заставлять других прислуживать тебе, чтобы жить так, как хочется. А разве для этого надо «выворачивать кожух», как говорил когда-то Колобродов? Разве советская власть отменила деньги?.. Нет, до этого пока не дошло и, видно, не скоро дойдет. Значит, надо превратить этот кожух в теплое и уютное гнездышко для себя. Возможно, в вывернутом виде он оказался бы не таким теплым и не таким уютным...

Он взглянул на Синюхина, развалившегося в кресле, на Колобродова, вспотевшего и истощенного бредом. С такими слизняками свела его судьба!

Коньяк выпит. У Колобродова — совиные глаза, дрожащие руки с синими ногтями, как у мертвеца. Прокоп Кондратьевич снова нетерпеливо поглядывал то на гостей, то на ящик стола... И этого человека он считал своим учителем! Этого человека он боялся!..

Нет, не боится его Солод. Зря Прокоп Кондратьевич пытается сохранить за собой репутацию паука, а его, Солода, считает мухой, которая способна вырваться из паутины. Колобродов давно уже не паук, а мокрица...

— Не забудьте о вагоне, — сонно напомнил Колобродов.

Солод яростно ударил кулаком по столу. Прокоп Кондратьевич вытаращил испуганные глаза, а Синюхин запутался в собственных ногах, — он пытался встать, но длинные ноги лежали поперек кабинета и не хотели возвращаться в вертикальное положение.

— Никаких вагонов, — крикнул Солод. — Кто вы?.. Чего вы хотите от меня? Вы — мертвецы, которые хватают за ноги живых. На что вы рассчитываете?.. На войну? Дураки! Война раздавит вас... Да, вас, а не большевиков. Нам, изнутри, это виднее, чем оттуда, из-за океана... — Лицо Солода побагровело, глаза налились кровью. Он стоял у двери, обитой дерматином, и бросал слова, тяжелые, как камни, в лицо своих недавних союзников. — Тебе, старый дурак, все равно. Ты отжил свое. Тебя может ублажить бред морфиниста. А я еще хочу жить!.. Я еще не жил по-настоящему.

Солод повернул ключ в двери, быстро сбежал по лестнице, пошел по асфальту, что под каменной крутизной горы выводил к морю. Вот она, жизнь!..

Эти горы, это море, эти женщины, что плещутся в воде, еще смогут принести Солоду много счастья, отплатить ему за многолетнее духовное одиночество неподдельным наслаждением. Разве он не умеет быть веселым?.. И разве не это наслаждение — самое существенное, ради чего стоит жить?..

Криничный — дурак, но он умный инстинктом эгоиста, — жить надо сегодня. Недаром говорится: умри ты сегодня, а я — завтра... К черту идиотские надежды на смену власти! Даже в слитке стали есть поры и щели, невидимые человеческому глазу. Солоду этого достаточно. Он сможет использовать их для себя. На его жизнь хватит... А после него — хоть потоп!..

Кем он стал по сути?.. Мещанин, не больше. Мещанином его сделала бесперспективность надежд. Но какая ему от того беда? Солода не пугает и не унижает это слово. Разве его отец, старый Саливон, не мечтал стать знатным мещанином? Если в устах тех, кто убил отца, слово это — клеймо, то в сознании Солода — оно почетно. Да разве дело в словах?.. Важно другое — пусть они верят, что с мещанством покончено еще в тридцатых годах. Было бы чудесно, если бы они в это поверили!..

32

Гости держались двумя группами. С одной стороны, журналист Роберт Лоуренс и еще какой-то господин в сером костюме, желтых ботинках, в серой шляпе с широкими полями. Неизвестно почему, у этого господина правая штанина была подворочена, как будто он собирался переходить через лужу на одной правой ноге. Он был низкий, худой, вертлявый. Больше двигался и заглядывал, чем расспрашивал. Его партнер Лоуренс был выше его на две головы, почтенный, сдержанный. Вопросы он задавал серьезно, с неподвижным, каменным лицом. Механически кланялся, когда ему отвечали, и все записывал в своем блокноте. С другой стороны, были издатель Эрик Сметс и толстый промышленник Уильям Смит. С ними можно было чувствовать себя проще. Они ничего не записывали, а только разговаривали с людьми, смеялись, шутили.

Неизвестно, что именно послужило причиной конфликта между зарубежными гостями, но было заметно, что их расколол какой-то глубокий и острый спор.

Переводчиком с ними приехала Нина Ивановна, Вадикова мама. Это была женщина лет тридцати, с такой хорошей, светлой улыбкой, что сразу привлекала к себе симпатии. Толстому Смиту, наверное, было приятно смотреть на эту улыбку. Он везде, где только мог, пытался сказать что-то такое, что бы смогло вызвать улыбку у Нины Ивановны, а потом очарованным, наивным взглядом смотрел на нее, не сводя с ее лица узких глаз.

Горовой воспользовался приездом гостей для того, чтобы подышать заводским воздухом, послушать музыку стали и железа, погреться сердцем у стального пламени мартенов. Ему удалось убедить врача, что это будет для него не только не вредно, а даже полезно. К тому же не совсем тактично со стороны хозяина валяться в постели, когда в дом приезжают гости. Вы, мол, Николай Григорьевич, тоже не позволили бы себе лежать в таком случае...

Поскольку гости делились на две группы, шефство над первой взял на себя Доронин, а над второй — Горовой. Смит, толстый и неуклюжий, как снеговая баба, на которую надели широкий костюм, часто проявлял желание присесть, отдохнуть. Это было на руку Горовому. Бледный директор и розовощекий британский владелец завода запросто садились на бетонированный парапет на обочине заводского асфальта, улыбались друг другу, но молчали — без переводчика объясняться им было трудно.

Из мартеновского цеха спустились вниз, к гигантским паровым котлам. Каждый котел по своему размеру был не меньше среднего двухэтажного коттеджа. Гости никак не могли понять их назначение. Даже Уильям Смит, больше других компетентный в производственных вопросах, долго расспрашивал Горового, для чего нужны мартеновском цеху эти котлы.

— Горячий воздух, прежде чем попасть в дымоход, проделывает большую работу, — объяснял Гордей Карпович. — Я уж не говорю о насадках. Это известно и понятно всем. Но нам этого мало. Неэкономно выбрасывать в небо десятки миллионов тепловых калорий. Мы заставляем нагретый воздух превращать воду в пар.

— Сколько же пара в час производит каждый такой котел? — Спросил Смит.

— Двенадцать тонн, — не без гордости ответил Горовой.

— Двенадцать тонн пара! Это даже трудно себе представить.

В помещении стояло два котла. Смит бессмысленно смотрел на Горового и молча что-то подсчитывал.

— Разве вы можете тратить для заводских нужд двадцать четыре тонны в час?

— Но мы производим не двадцать четыре тонны в час, а сто двадцать тонн. У нас пять таких помещений. Каждый мартен имеет свою паровую установку.

— Это колоссальное количество! — Удивлялся Смит. — Этого хватит для того, чтобы обеспечить паром и горячей водой весь город.