Страница 81 из 113
Воодушевляющая история военного мужества предназначалась оставшимся в тылу гражданам в той же степени, что и солдатам, сражавшимся на поле боя. Помимо всего прочего, партийному руководству было известно о брожении в среде промышленных рабочих, в том числе и в Москве.
С крестьянами дела обстояли еще хуже: сообщалось, что в провинции крестьяне весьма оптимистично восприняли наступление немцев: «Нам что — плохо будет только евреям и коммунистам. Еще, может, больше порядка будет»{807}. Ходили слухи, что нерусские этнические группы якобы были готовы встретить нацистов с распростертыми объятиями{808}. Подобные настроения заставили органы пропагандистского контроля обратиться к более широко сформулированным темам, способным вызвать отклик у всех категорий граждан. Традиционные воззвания, прославляющие «советские» темы (социализм, культ личности и т. д.) были быстро отведены на задний план, уступив место новому репертуару лозунгов, игравших на различных чувствах: от гордости и желания мести до стремления встать на защиту друзей, семьи и родины. Патриотизм и национальное самосознание стали основными вопросами обсуждения как у русских, так и у нерусских народов{809}. Не случайно И.В. Сталин довольно большую часть своей первой с начала войны речи 3 июля 1941 г. посвятил именно этим темам, превознося в особенности дружбу советских народов и предупреждая различные этнические группы, населяющие СССР, о намерении Гитлера поработить их{810}. И хотя в первые месяцы войны о «дружбе народов» говорилось довольно много, обращения к «советскому патриотизму» почти всегда сводились к «русским» темам. Русскими были восхваляемые в прессе герои и сражения царской эпохи. Всего через месяц после начала войны «Правда» называла «великий русский народ» primus inter pares — «первыми среди равных» — отголосок официальной риторики 1937–1941 гг.{811} Подобные свидетельства указывают на то, что характер и содержание пропаганды в течение первых месяцев войны определялся инертностью довоенного руссоцентризма, а не спущенными сверху распоряжениями: провозгласить русский национализм главным вектором официальной линии, как утверждали некоторые исследователи[136].
Инертность, в свою очередь, поддерживалась полным отсутствием вдохновляющих материалов на нерусские темы и тем фактом, что большая часть кровопролитных боев происходила на русской земле. Не располагая свежими инструкциями, государственные издательства — никогда не склонные к переменам — в ожидании указаний сверху просто совместили существующий курс с фрагментами новых военных речей{812}.
Через пять месяцев после начала войны, во время празднования 24-й годовщины Октябрьской революции 1917 г. ситуация прояснилась. Обращения Сталина к народу, приуроченные к столь важным датам, обычно считались флюгерами для определения «правильной» линии. Для искавших нужное направление смысл его речи 7 ноября был вполне прозрачен. После призыва — «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков» — Сталин выдал длинный список исключительно русских дореволюционных героев, которые должны были стать образцами патриотического поведения во время войны: Александр Невский, Дмитрий Донской, Кузьма Минин, Дмитрий Пожарский, Александр Суворов и Михаил Кутузов[137].
Довоенный национал-большевизм был доведен до крайности: все перечисленные Сталиным исторические деятели были защитниками старого порядка, если и не прямыми борцами с революцией. Тем не менее официальный сталинский пантеон героев в течение последующих лет определял содержание передовиц «Правды» и агитационных памфлетов, учебных материалов и пропагандистских плакатов[138].
В начале 1942 г. появились массовые издания соответствующих брошюр и учебных материалов{813}.
К первоначальному советскому Олимпу Сталина впоследствии добавлено лишь несколько новых героев; тем не менее проведенная им 7 Ноября параллель между «нашими великими предками» и исключительно русскими героями подстегнула руссоцентричную этатическую агитацию[139]. Высокопоставленный партийный историк Ем. Ярославский незамедлительно опубликовал в «Правде» статью явно националистического толка. Объявив большевиков «законными наследниками великого и славного прошлого русского народа», он провел аналогию между ведущей ролью партии в государстве и положением русских «во главе других народов». Стоит ли говорить, что вклад других национальностей в жизнь общества полностью поблек на фоне линейной связи между русским народом и большевизмом; этот же тезис существенно смазывал разницу между Российской империей и СССР{814}.
Через несколько недель главный идеолог ЦК А.С. Щербаков выступил с похожим заявлением о мобилизации всех сил на оборону страны: «…Русский народ — первый среди равных в семье народов СССР — выносит на себе основную тяжесть борьбы с немецкими оккупантами»{815}.
Как писал один западный советолог, «если между новым советским патриотизмом и старым русским национализмом и существовали незначительные различия, то во время войны они очень быстро оказались забыты… Не обращая особого внимания на то, что говорили о патриотизме Маркс и Ленин, советские идеологи призывали акцентировать дореволюционное военное превосходство — что означало превосходство русских, о других национальностях не могло быть и речи»{816}.[140]
К началу лета 1942 г. кампания по прославлению боевых традиций набрала немыслимые обороты. В печати Ем. Ярославский и руководитель Агитпропа ЦК Г.Ф. Александров постоянно подчеркивали важность народных героев и военной истории в стимулировании патриотических чувств. В передовице осеннего номера «Правды» объявлялось о том, что подобные вдохновляющие истории — «боевое, могучее оружие, выкованное и отточенное в прошлом для великих битв настоящего и будущего»{817}. Приблизительно в то же время были учреждены новые военные награды, названные в честь Суворова, Невского и Кутузова. Их символическая ценность увеличивалась одновременно выходящими в центральной прессе статьями, в которых описывались деяния этих культовых личностей{818}.
Ретроспективно нарастание пропагандистского курса националистической ориентации бросается в глаза, и тем не менее важно учитывать нюансы развития ситуации. Один из исследователей резонно предупреждает, что руссоцентризм был всего лишь «деталью» общей картины; другие важные аспекты пропаганды военного времени концентрировались вокруг военных столкновений, отдельных героических подвигов, самоотверженности в тылу, сил союзников; злодеяний, совершенных немецкими войсками; и несостоятельности нацистской идеологии{819}.
Еще важнее не спешить с выводом о том, что из-за нарождающегося курса более ранние требования разработать материал о нерусских боевых традициях ушли на второй план. Нерусские темы время от времени появлялись в центральной печати (а в ежедневных республиканских газетах еще чаще); более того, руководство постоянно требовало увеличить производство пропагандистских материалов, касающихся нерусских народов. Критикуя издательства союзных республик за «почти полное отсутствие книг о национальных героях», авторы статьи 1942 г. в журнале «Пропагандист» отмечали, что у этих народов «существует горячее желание больше знать о героизме своих предков, об участии своих сынов в отечественных освободительных войнах»[141]. Другими словами, растущий руссоцентризм в первые годы войны должен рассматриваться скорее как тенденция, а не как четко намеченная руководящая линия.
136
После вторжения немецких войск, даже не получив прямых указаний, Вишневский и Дружинин написали для печати очерки о военной доблести русского народа. Это подтверждает сильное влияние довоенного курса. См.: Ортенберг Д.И. Июнь — декабрь сорок первого: рассказ-хроника. М: Советский писатель, 1986. С. 9; Дружинин. Воспоминания и мысли историка. С. 62–66. Мнения о том, что воззвания и лозунги начала войны носят явный националистический характер, см. в: Tillet L. The Great Friendship: Soviet Historians on the Non-Russian Nationalities. Chapel Hill, 1969. P. 61–62; Barber J., Harrison M. The Soviet Home Front, 1941–1945: A Social and Economic History of the USSR in World War II. L., 1991. P. 69.
137
Сталинский Олимп повторял шестаковский 1937 года. Ивана Грозного, которого Сталин выпустил, упомянул в номере «Правды» того же дня Толстой. См.: Речь Председателя Государственного комитета обороны и Народного комиссара обороны тов. И.В. Сталина // Правда. 8 ноября 1941 г. С. 1. Накануне празднования, описывая намерения немецкого руководства вести вероломную и беспощадную войну, Сталин оперировал другим списком героев: «Эти люди, лишенные совести и чести, люди с моралью животных имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации — нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова!» См.: Доклад Председателя Государственного комитета обороны товарища И.В. Сталина // Там же. 7 ноября 1941 г. С. 2.
138
В передовицах «Правды» список героев часто дословно перепечатывался (см., например, номера от 10 ноября, 27 декабря и 11 февраля 1942 г.). Вскоре после речи Сталина отдельные фигуры из его героического пантеона печатались в «Правде» продолжающимися сериями: Минин и Пожарский (25 ноября), Александр Невский (24 декабря) и т. д.
139
Призывы к русскоязычным издательствам реабилитировать нерусских героев по большей части игнорировались. Практически без внимания остались и горькие упреки коммунистической партии Белоруссии, в 1944 г. осудившей В.И. Пичету за то, что тот в своей работе «Героическое прошлое белорусского народа» преуменьшил или вообще не придал значения заслугам различных белорусских героев. См.: Tillett. The Great Friendship. P. 65; Морозов М., Слуцкая В. Брошюры местных издательств о героическом прошлом нашего народа и о героях Великой Отечественной войны // Пропагандист. 1942. № 17. С. 46–48; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 224. Л. 65. Единственным дореволюционным нерусским героем, удостоившимся всесоюзного значения, стал Богдан Хмельницкий, вокруг которого в 1943 г. была развернута пропагандистская кампания в связи с продвижением Красной армии на территорию Украины. См.: Гуслистый К. Великий сын украинского народа Богдан Хмельницкий // Спутник агитатора. 1943. № 22. С. 40–42.
140
Немецкие источники сочли эту динамику довольно важной и доложили о ней верховному нацистскому командованию в конце 1941 года: «Советская пропаганда использует преимущественно национал-патриотические лозунги». См.: ЦХИДК 500/1/775/41–42, опубл. в: Москва военная. С. 211. Необходимо заметить, что немецкие дипломатические круги придерживались подобных оценок по крайней мере с 1939 г.; еще тогда в отчете министерства иностранных дел говорилось: «Интеграция большевизма в русской национальной истории, выраженная через восхваление великих представителей русского народа и его подвигов (Полтавская битва, Петр Первый, битва на Чудском озере и Александр Невский) изменила интернациональный характер большевизма». См.: Оглашению подлежит: СССР — Германия, 1939–1941. М., 1991. С. 30.
141
Морозов, Слуцкая. Брошюры местных издательств о героическом прошлом нашего народа и о героях Великой Отечественной войны. С. 46–48; Калинин М.И. Единая боевая семья // Спутник агитатора. 1943. № 15–16. С. 7–10. Авторы обеих статей искусно сокращают свой рассказ о кампаниях, посвященных героизму нерусских народов. Отвечая, что прославление нерусских героев должно сосредоточиться на тех, кто боролся против иностранных захватчиков, журнал «Пропагандист» неявно предупреждает против реабилитации местных бунтарей. Калинин пошел дальше и разъяснил, что нерусские герои будут введены в действие как некое подспорье для всесоюзной кампании по прославлению «примеров наших великих предков». Александра Невского, Петра I, Суворова и Кутузова должны были воспринимать героями все граждане СССР, в то время как нерусских исторических деятелей следовало прославлять на местном уровне, в пределах соответствующих национальных сообществ.