Страница 40 из 113
Наблюдается явный континуум в немецком мышлении между колониальной политикой в Африке и планами в отношении Востока{419}. В штат Ober Ost входили несколько человек, знавших колониальный порядок в Африке, такие как д-р Георг Эшерих, бывший колониальный администратор в немецком Камеруне, а впоследствии глава Freikorps Organisation Escherich (нем. — добровольный корпус «Организация Эшериха». — Примеч. пер.), разгромившей правительство баварских коммунистов в 1919 г.{420}
По ходу войны Австро-Венгрия тоже интернировала и депортировала сотни тысяч своих подданных, которых сочла подозрительными{421}. Из оккупированной Сербии австро-венгерские военные чиновники выселили и интернировали до 180 тыс. жителей{422}. Аналогично предложенной Германией пограничной полосе в Польше, Австро-Венгерский верховный главнокомандующий «потребовал, чтобы вдоль границ России, Румынии, Сербии, Черногории и Италии была создана 15-мильная зона и чтобы проживающие “иностранцы” и политически ненадежные жители были выселены принудительно. Освобожденные таким образом земли можно было бы заселить инвалидами и ветеранами». (На это предложение, как и на многое другое, Венгрия наложила вето{423}.) В своей попытке разобраться с подозрительным армянским населением Османская Турция пошла еще дальше, осуществляя систематическую резню тех подданных, которых считала ненадежными{424}.
Итак, пока существовали значительные вариации в практике, такие меры не считались аномальными для любой нации, и возникли они не просто по причине войны. Депортация и «ликвидация» целых сегментов населения, казавшихся ненадежными, были приложением «политики населения», выработанной за десятилетия, предшествующие Первой мировой войне, и впервые использованной в колониях.
Первая мировая война снова ввела эти практики и связанное с ними насилие в Европу и значительно расширила свои масштабы. Советские командующие 1925 г., проводившие операцию против бандитов в Чечне, использовали ряд методов, вначале широко применявшихся в колониальном контексте. Ведь и сами командующие были продуктом Первой мировой войны. М.А. Алафузо, офицер, ответственный за разработку планов для советской антибандитской операции 1925 г. в Чечне, получил подготовку в Российской имперской армии, а в годы Первой мировой войны окончил ускоренные курсы при Генеральном штабе. Четверо подначальных, на которых он возложил выполнение операции, также стали офицерами в годы Первой мировой войны{425}. Их жизненный путь подтверждает справедливость утверждения Уильяма Розенберга, что политика большевиков «по сути, являлась скорее радикальным продолжением, чем революционным разрывом с прошлым»{426}.
Первая мировая война закончилась не 11 ноября 1918 г. и не летом следующего года в Версале; она корчилась в судорогах революций и гражданских войн по всей Центрально-Восточной Европе. В этих гражданских войнах методы, выработанные за предшествующие четыре года для внешних войн, обратились на внутренние конфликты. В свете этого Гражданскую войну в России можно было бы считать единственным ярчайшим примером более масштабной «европейской гражданской войны», прошедшей через Великую войну и вышедшей за ее пределы. Насилие Гражданской войны в России зачастую изображалось как результат жестоких обстоятельств этого периода или какого-то насилия, присущего русской жизни. Однако вместо того, чтобы не считать насилие русской Гражданской войны чем-то sui generis (лат. — своеобразное. — Примеч. пер.), можно было бы взглянуть на нее, как на продолжение государственных практик, задуманных в XIX в. и массово внедренных в годы Великой войны. Действительно, в одном раннем исследовании о борьбе ЧК с бандитизмом в Сибири в 1920–1922 гг. отмечалось, что семилетний опыт войны [1914–1921] наложил заметный отпечаток на повстанческое движение{427}. Выйдя из опыта тотальной войны и имея общую концептуальную матрицу для политики населения, «белые» так же, как и «красные», рефлексивно разлагали население на «элементы» разной степени надежности.
В 1918 г. антисоветское правительство на Дону, в казачьем районе, на самом деле приняло декрет, законно санкционировавший депортацию индивидов, не принимавших его программу. На соседней Кубани антисоветская законодательная власть (Рада) зашла так далеко, что обсуждала меры по удалению всех неказаков. Один делегат даже предложил их всех «поубивать»{428}.
Выступление этого казачьего депутата наводит на мысль, что «белые» тоже практиковали «профилактику насилия элементов», считавшихся зловещими или вредными. Евреи были «микробами» или «бациллами», большевизм — «социальной болезнью». Благодаря многим существующим трактовкам применение «белыми» насилия было не «необдуманным», но прекрасно структурированным. Разумеется, антисоветские движения прилагали гораздо меньше усилий, чем советские, пытаясь выразить значение их действий в текстуальных формулировках. Тем не менее вполне ясно, что использование насилия не было произвольным или случайным, но преднамеренным. Можно было бы провести здесь аналогию с немецким добровольным корпусом (Freikorps), который также вышел из хаоса конца войны. Идеология добровольного корпуса представляла собой скорее этику и стиль, чем связную доктрину, и все-таки это была идеология{429}. Трудно вообразить, что уничтожение евреев в годы Гражданской войны, составившее, по некоторым данным, 150 тыс. убитых, смогло свершиться без какой-либо идеологии — и, особенно, страшна связь, проведенная между евреями и коммунистами{430}. Антисоветские командиры и пехотинцы полагали, что знают, кто их враги, равно как полагали, что знают, как им поступить с такими врагами. Белые командиры с пристрастием допрашивали военнопленных, отбирая тех, кто казался им нежелательным и неисправимым (большевики, евреи, балты, китайцы) и впоследствии расстреливали их группами — этот процесс белые называли «фильтрацией»{431}. Один служащий «белой» контрразведки объяснял, почему его органы так часто прибегали к расстрелу: «то, что вредно, никогда не может быть полезно», и в таких случаях «лучшее лечение — хирургия».
Конечно, он считал евреев наиболее заслуживающими такого «хирургического» вмешательства{432}. Этот служащий понимал свою задачу в духе политики населения: он полагал, что защищает общество от тех индивидов, которые могли его заразить.
«Белые» командиры точно так же верили в положительные результаты политики населения. Глава штаба Врангеля генерал-майор Махров, выпускник Академии Генерального штаба, подсказал ему в апреле 1920 г., что единственный способ оздоровить Донскую область — это вернуть в нее «самый активный элемент», имея в виду тех казаков, которых эвакуировали в Крым. Предлагая, так сказать, новую колонизацию Донской области надежным и активным казачьим элементом, Махров, предлагал, таким образом, инверсию советской программы «расказачивания» (см. ниже{433}).
Итак, предпосылки и методы насильственных действий существовали задолго до большевистского режима. Преемственность в дисциплинарной сфере и персонале обеспечивала то, что шаблон политики населения перекочевал и в советский период. Например, офицеры Генерального штаба из императорской армии продолжали преподавать военную статистику в советской Академии Генерального штаба{434}. Но тогда Советы использовали «насилие как метод», чтобы структурировать население, согласно модели, преломившейся через призму марксизма. Советская политика, так часто изображаемая самобытной и уникальной по своей преступности и беспощадности, просто смещала ранее существовавшие практики с этнокультурной оси на классовую. Действительно, концептуальная структура политики населения стала так преобладать в советский период, что представление об «элементе», означавшем конкретный и качественно самобытный компонент общества, перешел из чисто административной терминологии в разговорную речь{435}. Однако Советская власть поставила новые цели для использования практик, заимствованных из общеевропейского репертуара. Русская революция произошла в период мобилизации к тотальной войне.