Страница 19 из 113
Хотя царская Россия не была «либерально-буржуазной» империей, как Британская, Французская или Бельгийская, и не вступила в характерный конфликт между всеобщими правами, свободами и формами своего имперского правления, тем не менее она существовала в буржуазном европейском мире и в конце XIX в. и поставила на повестку дня модернизацию, что несколько подорвало ее былую стабильность в отношении колонизаторов и колонизуемых. Русские колонизаторы приняли понятие «гражданственность» как способ выражения и цивилизующей миссии империи, и смысла гражданских добродетелей, которые привнесли в многонациональный русский мир понятие «чужака»{145}. Но даже по мере вживания в имперское общество многие образованные, продвигающиеся по служебной лестнице русскоговорящие нерусские подданные обнаруживали, что возможности поступить на гражданскую службу и вписаться в высшие слои общества для них до некоторой степени заблокированы. Один из самых сильных аргументов в пользу распространения национализма в элитах периферии — это как раз невозможность продвижения — то, что Бенедикт Андерсон называет «стиснутыми» или «перекрытыми по вертикали» «паломничествами креольских функционеров»{146}, — что наводит их на мысль видоизменить политическую и экономическую арену действий. В условиях многонационального государства национализм нередко становится аргументом для привилегированного достижения государственного положения как со стороны больших народов, так и меньшинств.
Будучи имперским государственным устройством, проводящим в XIX в. как дискриминирующую, так и национализирующую политику, Русское государство сохраняло существенные различия между русскими и нерусскими, по-разному относясь к различным нерусским и неправославным народам, равно как и к социальным сословиям. Все народы, именуемые инородцами, продолжали подчиняться особым законам — евреи, народы Северного Кавказа, калмыки, кочевники, самоеды и прочие народы Сибири. Великие реформы 1860-х гг. не учредили земства на нерусских территориях. Притом, что различия и дискриминация в отдельных частях империи, среди населяющих ее народов сохранялись, все же принимались более согласованные действия по русификации отдельных слоев населения. Правительство считало всех славян потенциальными или реальными русскими, и чиновники препятствовали получению поляками высшего образования и возможности говорить по-украински{147}.
Польский университет в Вильнюсе был закрыт после восстания 1830–1831 гг. и открылся впоследствии в Киеве, но уже как русский университет. Советники Александра III Дмитрий Толстой и Константин Победоносцев приравнивали «русскость» к православию и были особенно враждебно настроены по отношению к католикам и иудеям. Все православные студенты должны были получать образование на русском языке, пусть даже считали себя украинцами, белорусами, грузинами или бессарабами. Но в то же время правительство заботилось, чтобы люди могли получать религиозное образование в своей вере. Поэтому оно разрешало учреждение католических, протестантских, армянских, мусульманских и иудейских школ и порой позволяло неправославное образование на других языках кроме русского. В школах нехристианских конфессий также было позволено получать образование на других языках, но в нехристианских государственных школах образование должно было вестись на русском языке. Реформатор в сфере церковного образования Н.И. Ильминский настойчиво доказывал, что язычники должны слушать Евангелие на родном языке, и в 1870 г. система Ильминского, согласно которой учреждалась сеть школ на местных языках, стала официальной политикой{148}.
Самое условное представление о поздней «национальной политике» царизма — то, что она означала русификацию. Но такое представление, когда любое действие от административной систематизации до подавления национальных движений трансформируется во внешне логичную программу, весьма обманчиво. В России русификация имела по крайней мере три разных значения. Для Екатерины II и Николая I «обрусение» было государственной политикой объединения и униформирования практики управления империей. Кроме того, существовал спонтанный процесс самоадаптации народа к нормам жизни и языка в Российской империи, незапланированное обрусение, вполне успешное среди народов Поволжья и западных славян и продолжавшее быть особенно сильным в середине XIX в., когда империя вбирала в себя другие народы и была относительно толерантной (но не в отношении поляков и украинцев), призывая нерусских вставать на путь европейского просвещения и прогресса.
И, наконец, имела место попытка «обрусения» народов в смысле культуры. Культурная русификация в арсенале царского государственного строительства проявилась последней и представляла собой реакцию на национализм нерусских, в то время как правительства Александра III и Николая II панически заявляли, что осуществить ее — свыше их сил{149}.
Что касается сферы образования в России, то здесь, как и везде, вопрос национальной политики представлял собой непреднамеренное следствие политики государства в области религии. Как полагает Джон Слокум, «государственная политика, направленная на язык рационализации, проводимая одновременно с насаждением системы государственного образования, вводит политику народности, когда государство сталкивается с укоренившимися общественными деятелями (в данном случае, неправославными религиозными иерархиями) с корыстным интересом в поддержании альтернативных мировоззрений»{150}. Поскольку с 1856 по 1885 г. число учащихся в начальной школе в России возросло в пять раз, а затем вновь — в четыре раза к 1914 г., то вопрос языка, на котором ведется обучение, стал главным в правительстве. «Нерусскость» все больше ассоциировалась с языком, и правительство все чаще выступало в пользу преподавания на русском языке. Например, в 1887 г. начальные школы в Прибалтике, которым было разрешено обучать первые два года на русском, эстонском и латышском языках, обязаны преподавать в последний год исключительно на русском, кроме религии и церковного пения. «Примерно к 1910 г., — утверждает Слокум, — “национальность” стала политически выдающейся категорией в имперской России….Национальность, основанная на языке, обрела статус главного критерия для различения русских от не-русских (и одной группы нерусских от другой), уничтожив былое официальное определение ситуации, согласно которой религия была главным критерием для того, чтобы отличить “русскость” от “нерусскости”»{151}. От политики различения, основанной прежде всего (хотя и не всецело) на религии, Россия перешла к политике, где национальность котировалась как никогда раньше.
На более открытой политической арене в период между двумя революциями — 1905 и 1917 гг. — «национальный вопрос» стал представлять чрезвычайный интерес как для правительства, так и для оппозиции. Очень часто русские, жившие в этнически нерусских регионах, например, в западных областях, на Украине или в Закавказье, становились страшными националистами. Они становились членами националистической партии, процветавшей в западных провинциях, а публицисты-шовинисты вроде Василия Величко с его антиармянскими обличительными речами оказывали влияние в Закавказье{152}. Широко известные из прессы дебаты между «консервативным либералом» Петром Струве и украинским активистом Богданом Кистяковским выражали государственничество и ассимиляционистский национализм, бывшие основой почти всей русской политической мысли, даже среди противников самодержавия{153}. Если русские националисты настаивали на том, что украинцы и белорусы — это меньшие ответвления единого русского народа, то националисты среди украинцев претендовали на принадлежность к нации, основанной на другой культуре. По мере появления различных этнических вариантов национализма как среди консервативных русских, так и среди нерусских народов, правительство провело ряд совещаний по национальным делам — одно о пантюркизме и еще одно междисциплинарное совещание об образовании инородцев. Организаторы последнего надеялись привлечь инородцев во всеобщую систему образования государственных школ с преподаванием на русском языке, чтобы распространить использование русского языка как государственного, хотя насильственной русификации предполагали избежать. Понятно, что это был отказ от системы Ильминского, поскольку теперь обучение, за исключением первого и, возможно, последнего класса, начальной школы должно было, наконец, вестись на русском языке. Развитие отсталых народов внутри их собственной культуры наряду с православной религией уже не было целью, основная задача состояла в настойчивой ассимиляции нерусских.