Папоротниковое озеро

Он еще раз развернулся и очертя голову нырнул вниз, уже почти ничего не видя, только держа в памяти, где должна начинаться поляна, чтоб не проскочить мимо.

Посадка получилась ужасная, грубая, позорная посадка, как у неопытного, бездарного новичка-курсанта. Так бы и дал себе в рожу за такую посадку с подпрыжком, с хрустом.

Молодая женщина в распахнутом осеннем пальто, со сбившимся на затылок платком, бежала к самолету. На плече у нее был белый узел. Она тащила за собой спотыкающуюся девочку лет четырех. Они были очень похожи на опаздывающих пассажиров, бегущих к поезду. Девочка прижимала к груди кошку, запеленутую в шерстяной платок с мотающейся бахромой.

— Прилетели все-таки, — задыхаясь, проговорила женщина. — А мы уж думали… Ну, садись скорей, я тебя подсажу! — Это было сказано дочери. Она попробовала взять ее на руки, но та завизжала, пронзительно, как свисток, и стала вырываться. Как только мать оставила ее в покое, визг как ножом отрезало.

— Слушай-ка, ты прокатиться хочешь? — грубовато-заискивающе спросил Тынов.

— Нашел время кататься. Сгорим!

— Ну так держи крепче своего кота, я тебя усажу.

Он схватил девочку и, не обращая внимания на визг, поднял и запихнул ее на заднее сиденье. Очутившись наверху, она опять мгновенно выключила свой пронзительный визг и сказала:

— Сам ты кот.

— Сиди тихо, мы сейчас вернемся, — сказала ей женщина и потащила Тынова за руку к дому.

«Что у тебя там? — раз за разом спрашивал он у нее по дороге. — Еще кто-нибудь остался?» Он так и думал, что там окажется еще какая-нибудь старуха или еще кто-нибудь, кого он все равно взять с собой не сможет. Они быстро прошли через пустую комнату, где на стенке мирно, но неслышно за гулом и треском махали маятником ходики. Какие-то тюки, прикрытые пестрой шалью лежали на диване. Женщина на ходу сдернула шаль. Под ней открылись туго связанные тючки шкурок, вывороченных мехом внутрь. На обеденном столе лежала двустволка, и около нее, среди кружек и тарелок, были рассыпаны разноцветные патроны. Женщина привычным, уверенным движением переломила ружье, внимательно отобрала два патрона, зарядила и защелкнула двустволку.

— Уж давай ты, пожалуйста, — заглядывая ему в лицо, перекрывая шум, просила она. — Тебе же это все-таки легче.

— Послушай, долго мы будем?.. — закричал Тынов, но покорно принял поданное ему ружье.

— Сейчас-сейчас… Нельзя же ее так бросить!

Они почти пробежали через кухню во двор через заднюю дверь. Тут сквозь немолчный шум горящего леса он расслышал еще один звук: захлебываясь, прерывисто ревела корова.

— Ты постой тут за дверью, пока я не позову. Предохранитель я сняла. Будет входить, ты потихоньку. Ружье-то ей не показывай. За спиной держи. Понял?

Он с отвращением почувствовал, что, кажется, понял.

Женщина, сильно согнувшись, переступила порог низенькой дверцы коровника, а он, изнывая от мучительного ожидания, стоял и слушал, и ждал, что будет с этой окаянной коровой, а в голове у него было совсем другое: мотор продолжал работать, бензин уходил, а пространства на лугу до первых деревьев было явно недостаточно для взлета. Он все вспоминал, примеривал в уме, и выходило: нет, не взлететь.

Корова перестала реветь и замычала. Потом и мычать перестала.

— Ксю-уша… Ксю-уша! Ну дурочка моя… Ну не бойсь, дураша… Ксюуу! — нараспев, как колыбельную, тянула женщина. Корова в ответ скрипуче обиженно мыкнула и опять примолкла, и женщина, не меняя голоса, успокоительно, нежно почти пропела: — Ну, входи, входи живей… только сзади подходи-и!

Женщина стояла, обнимая морду и шею коровы, загораживая шалью ей глаза.

— Ксю-ууша… сейчас, милая… — все приговаривала она, непрерывно поглаживая, и корова сама совалась к ней мордой поближе. Спрятаться хотела или просто убедиться, что ее не бросили.

— Вот, где моя рука, это место, видишь, я руку отведу — туда и ударь… Тихонько, Ксю-уша… сейчас, сейчас… Наискось немножко, да не прикасайся стволом… Из обоих сразу. Ну! — Голос все еще улыбался, нараспев, нежно, успокоительно.

Он пододвинул ствол совсем близко, боясь снова коснуться нервно дернувшейся, как от укуса слепня, кожи, покрытой красноватой блестящей шерсткой. Было очень тесно и низко, он вдруг испугался, что может задеть женщину, подвинулся вбок и в самом неудобном положении нажал разом на оба спуска, даже и не думая о том, чтобы прижать как следует приклад к плечу. Его толкнуло, как будто лошадь лягнула, он поскользнулся и грохнулся бы навзничь, если бы для этого тут хватило места, а так он только треснулся затылком о перекладину и сел с размаху на осклизлый пол.

Вероятно, на какое-то мгновение он даже «выключился», потерял сознание, потому что слегка удивился, чего это женщина тянет его за руку, стараясь поднять с пола, а он все еще сидит. Какой-то темный звон гудел в голове.

Он вырвал руку.

— Оставь ты меня в покое, я сам…

Он ощупал затылок и, опасливо пригибаясь, поднялся на ноги. Фуражки на голове у него, оказывается, не было. Его замутило от отвращения. Корова лежала на боку, и задняя нога с копытом, испачканным в навозе, противно вздрагивала, а женщина зачем-то прикрывала шелковой шалью ей морду. Он поднял ружье и поскорее один вышел во двор — и почему-то опять очутился в доме. Муть в голове не проходила. Невозмутимо суетились ходики.

— Зачем же ты в дом-то опять зашел? — тревожно крикнула женщина, вбегая с крыльца. Верно, она бегала его искать вокруг всего дома. — Да брось ты к черту ружье это, пускай все горит. Пошли скорей!

Ему вдруг так непреодолимо захотелось лечь, что он сел на диван и облегченно откинулся на спинку.

— Пошли, пошли, — лениво выговорил он, — а какого черта вы тут сидели и не уходили? Всех вывезли, а вам самолет?

Женщина презрительно усмехнулась:

— А мы хитрые. Мы с другими ушли. А потом взяли да обратно вернулись. Вдруг дом разворуют! Вон добра-то, рядом сидишь, — она мотнула головой в сторону тючков туго связанных шкурок. — Как раз и дождик было начинался. Хозяин-то мой муж любезный, и сообрази, нам бы погодить, не спешить. Рассудил: в крайнем случае прямо к реке просека широкая, успеем уйти. Просека, верно, широченная… Да ведь она кустами заросшая. Ветер и повернул. Кусты-то и занялись, и сейчас горят, и на тот край просеки уже огонь по кустам переполз. Так мы и очнулись. Окольцованные… Пойдем — или разговаривать будем?

— Пошли, — равнодушно согласился он, с усилием поднялся и пошел медленно, хотя ему казалось, что он почти бежит.

— Ты что, ударился здорово?.. Слышь-ка, а ведь я тебя где-то видела… Откуда ты прилетел? А?.. — Она на ходу оборачивалась, забегая вперед. — Как тебя звать-то?

— Иван.

— Слушай, Иван, а не пропадем мы тут с тобой вместе за компанию? У тебя машина-то на бензине?

— На скипидаре. Давай скорей.

Женщина нервно рассмеялась коротким, всхлипывающим смешком.

— Да ты Сам-то еле тащишься, за мной не поспеваешь… Иван…

А меня: Ольга. А то сгорим, на том свете встретимся, не знаешь, как тебя и окликнуть.

Смутновато помнилось ему, что было потом. Небольшой стожок сена на поляне вдруг как бы сам собой вспыхнул и бойко запылал. Что-то обожгло ему висок, он смахнул как комара тлеющий, уже догоравший на лету кончик кривой хвойной веточки. Потом, уже на своем месте в самолете, когда тот уже начал разбег, он точно определил, что расстояния для взлета недостаточно, но сделать все равно ничего нельзя, машина бежала невыносимо медленно, а горящие кусты надвигались удивительно быстро. Не хватает разгона, скорость мала — чувствовал он физически. Его руки и ноги делали все правильно, а он, как со стороны, безучастно наблюдал за происходящим, понимая, что все сейчас кончится. Его опыт и расчет ему ясно говорили: тянуть ручку на себя еще нельзя, но кусты на просеке, по обе стороны от дорожной колеи, уже закрывали все вокруг дымом, и он приказал себе сделать неправильное. Он потихоньку потянул ручку на себя. Раньше времени. Но времени все равно не было.