Папоротниковое озеро

Еще один раз самолетик комариной точкой возник где-то вдалеке, над излучиной реки, и Наборный смог разглядеть, как тот круто повалился набок и пошел вниз, к земле. Может быть, это лучше. Он, кажется, упал в реку. В воде он все-таки может спастись.

Когда Наборный проходил на обратном пути мимо павильона, там опять безответно названивал телефон. Он чувствовал, что лучше ему уходить поскорее из этого места, что не надо ему прикасаться к телефонной трубке, но не выдержал, взял.

— Что самолет, спрашиваю! Самолет вылетел? — кричал крепкий голос в трубку так громко, что казалось Наборному, тот совсем рядом и может даже увидеть его.

— Куда-то улетел… кажется…

— Кому кажется? — вонзился ему в ухо ожесточенный голос. — Кто это отвечает?!! Кто говорит?

— Это… один из случайных прохожих, — подлым голосом пролепетал Наборный. Он вдруг так явственно почувствовал себя преступником, что сделался противен самому себе.

Бросил трубку и, воровато оглядываясь, не видел ли его кто, поскорее нырнул в березовую рощицу и зашагал к городу.

День в редакции тянулся как резиновый, и работы, как назло, было очень мало. Несколько раз, выбрав момент, когда никого рядом не было, Наборный воровски снимал трубку, звонил, замирал от волнения. Никто не отвечал. Слушая гудки в трубке, ему казалось, он видит двух храпящих мужиков.

Уже начинало темнеть, когда он неторопливо, как бы прогуливаясь, беззаботно здороваясь со знакомыми, отправился туда, куда его тянуло весь день: на место своего преступления. Давным-давно погасло уже волшебно-голубое зарево за монастырской стеной. Сумерки наползали на рощу. Хоронясь за редкими березовыми стволиками, он крадучись осмотрел все кругом: павильон и безнадежно пустое место на просторном выгоне, где стоял когда-то самолет. Мальчишка с удочкой, помахивая жестяной банкой на веревочке, вдруг возник на том самом месте, где была когда-то коза. Наборный попятился, наткнулся спиной на дерево, втянул голову в плечи и, отворачивая лицо, чтоб мальчишка его не узнал, стал уходить.

Минуту спустя он почувствовал, что у него одеревенела шея, до того он боялся нечаянно оглянуться. Он плюнул и помотал головой, стараясь расслабиться. Глупо. И мальчишка-то, кажется, вовсе не тот. Но ужас сознания своего соучастия продолжал его томить и мучить. Как мог он допустить, чтоб все это с ним случилось? Как он-то поддался бесшабашному порыву, охватившему этого полоумного Ваньку Тынова… Что это было? Минута паники, путаницы? И вот теперь Ваня скорее всего погиб, то есть, может, и не погиб, нет, скорее погиб… его, конечно, жалко, то есть, вернее, потом его будет очень жалко. Еще будет время о нем пожалеть. А вот собственный страх, весь кошмар этой неправдоподобной, нелепой истории, в которую он оказался впутанным, был сейчас. С ним. Давил на него, не давал покоя.

Боже мой, до чего все было бы хорошо, если бы ничего этого не случилось… Такой тихий вечер. Он уже почти свободен, осталось только на всякий случай выспаться на клеенчатом диване в редакции, и утром кончится само собой его дежурство… Киношники звали вечерком заглянуть, чаю попить. Досадно будет не пойти. Кроме того, это будет выглядеть странно. Даже подозрительно, почему это стал избегать показываться на людях. Как будто что-то случилось!.. Тьфу, черт, бред все еще продолжается, он в нем завяз, как в трясине, вот уж опять рассуждает, как настоящий преступник, обдумывает свои поступки, точно заботится об алиби!

В конце концов, что он Сам-то сделал?.. Да, принес и подал ему очки… крутанул пропеллер и гонял козу с этим окаянным мальчишкой… Правда, ведь еще коза!.. Ну и что, коза!.. Надо же так размалодушничаться… До козы дошел! Тоже мне свидетель обвинения… В конце-то концов Тынов ведь хотел что-то полезное сделать, и эти скоты действительно перепились, это и Дуся подтверждает, она про все сарбернарство в подробностях рассказала, как они с Суглинковым шальной заработок на ушкуйнических съемках пропивали.

Да черт его подери, все еще обойдется, и Тынов может прекрасно выплыть, если он в реку… Может, сидит сейчас, сушится… А самолет-то тогда ведь утонул? Нет, лучше бы уж не в реку. А то ведь пойдет разбирательство, комиссия, экспертиза… а он, старый осел, помогал заводить мотор… Ну и что? Побудительная причина ведь, можно сказать, даже благородная!..

Он вышвырнул все газеты из карманов на «дежурный» клеенчатый диван, вздернул подбородок, почувствовал себя отважным и несгибаемым и, как очки, перед выходом на улицу надел самоуверенную усмешку на лицо.

В школе его ждали к чаю.

Антоша с Мариной Осоцкой жили в учительской. Викентий, который прихлебывал не чай, приветствовал его добродушным «а-а-а!», но Осоцкая только глянула на него, так и остановилась, широко раскрыв глаза, тихо спросила упавшим голосом:

— Что это с вами?

Он все еще оживленно потирал руки и думал, что улыбка надежно сидит у него на лице, но на него уже, как из ведра, плеснуло мучительной путаницей, смесью всех нерешенных, недодуманных мыслей, сомнений, беспокойством мучительного ожидания, тягостных предчувствий. Неужели так вот, с первого взгляда, людям видно, что с ним что-то не так! Опять в голове мелькнула мысль: как надо держаться и что отвечать. От имени безмятежно спокойного, невозмутимо уверенного, ни в чем не замешанного человека. И конечно, с этой же секунды он стал до нелепости неестествен. До того, что и Викентий заметил:

— Котик, да на вас просто лица нет. Одна рожа. Вы что?

В дурмане? Вот я вам налью, от дурного глаза. Выпейте. Жизнь прекрасна, рыбонька. Конечно, если не очень присматриваться! — Он быстро налил в три разнокалиберные маленькие посудинки. — Марина, ты по обыкновению за рулем?

— За рулем. Так что же с вами такое, голубчик? — пытливо спросила Марина. Она сидела в кресле, рядом с большим зеленоголубым глобусом, положив на него руку, и медленно потихоньку поворачивала его па осп равномерным движением пальцев.

Наборный следил за тем, как послушно поворачиваются океаны, и континенты, и горные хребты, по которым нервно, затаенновыжидательно пробегают ее тонкие пальцы, и сразу совсем пал духом, уверился, что она все равно дознается, уже почти знает. В последней попытке бодро увильнуть, ляпнул, хуже не придумаешь:

— Со мной? Ничего! Решительно ничего!

— Ас кем?.. Что случилось? — Как будто он уже ответил, с кем.

— Я и сам не знаю, что с ним, честное слово. Нелепая история. Боже мой, что за нелепость. Конечно, все может кончиться благополучно. Только, пожалуйста, имейте в виду, вообще никто еще ничего не знает, и все вдруг обойдется. Только не надо никому ничего пока говорить. Понимаете? Вы должны дать мне слово, что будете молчать.

— Прекрасно, прекрасно, — живо воскликнул Викентий. — Но ведь мы даже не знаем, о чем нам следует молчать. Это как-то неопределенно: молчишь, а о чем молчишь, и сам не знаешь.

— Он что-нибудь сделал? Что с ним случилось? Где он сейчас? — Осоцкая всей ладонью остановила вращение глобуса. Это было еще хуже.

— Ничего! — с мучением в голосе проныл Наборный. — Ну, ничего не известно. Я сам как рыба об лед… теряюсь в догадках.

— Хоссподи, да он хоть жив? — ахнула Антоша.

— Что за вопрос глупый! Разве я говорил что-нибудь такое? Конечно!.. Во всяком случае ничего не известно, и есть все основания, чтоб… С чего это вдруг — не жив? Глупости. Я просто убежден: жив и здоров, сидит себе сейчас… например, сушится. Или что-нибудь другое…

— Слушайте-ка, Наборный, кончайте бредить! — неожиданно сорвался Викентий. — Совсем зарапортовались! Выкладывайте разом: в чем дело. Ну? Что этот Тынов сотворил? У вас же руки трясутся, будто вы с ним вместе гусей воровали. Убил он кого, что ли?

Наборному вдруг полегчало на сердце: с Викентием как-то легче было разговаривать.

— Никого он не убивал. Собственно, вообще ничего особенного… просто с ума сошел, то есть в переносном значении этого выражения. Просто опрометчивый поступок, и теперь лучше всего об этом молчать, пока все само не разъяснится. Все еще может обернуться!.. Вот увидите! Вообще лучше молчать.