Удар 1

Чурсин Юрий Александрович

Чурсин Юрий Александрович

Удар 1

Люди напуганы, люди смущены. Судный день грядёт - а они не ведают его даты. Для каждого этот день будет, конечно, свой, в личный конкретный час, и для каждого собственный явится судия, - но не в курсе никто, как для него этот судия будет выглядеть. Но даже узнай они точно этот самый день и кто их будет судить, убавится ли от этого в их сердцах испуга или смущения? Отнюдь нет, скорее обратное.

Михаил Архангелов, вокал

Удар 1

"В каком году - рассчитывай, в какой земле - угадывай..."

Что же, в какой земле - сразу откроем. В древней, былинной, античной земле. Известной и грекам, и римлянам, и генуэзцам с венецианцами. В земле с бурным прошлым, в месте многих кровопролитных сражений берёт начало и наша история.

В земле Таврической. На полуострове Крым. Недалеко от морского побережья. В уютном небольшом городке... нет, пожалуй, имя города мы не будем пока называть (дабы именем этим сейчас не вводить в заблуждение, не привлекать и не отпугивать излишне тех, кто имеет уже свои мысли или же предубеждения в отношении данного города; достаточно уже того, что мы знаем: дело происходило в Крыму). Городок у нас тихий и мирный, почти не выделяющийся, но, тем не менее, самобытный, поэтому по мере повествования всё станет более или менее ясно - для тех, кто заинтересуется. И относительно года действия, скорей всего, тоже проблем не возникнет.

Итак, полуостров Таврический, излучины заливов и бухт, морская рябь, утёсы, пляжи... жара.

И жуткие сумасбродные наваждения.

...

Пошатываясь и судорожно озираясь, он идёт по полю. Даже не полю, а тонущей в сумерках пустоши, где вокруг лишь пучками торчащая из серой плеши земли жухлая обожжённая трава, только камни, пепел, гарь и... семь бездыханных трупов: один заколот в грудь, лежит без рук; другому оторвало ноги; третий был утоплен, валяется синий, мокрый; четвёртый - сожжён, покрыт струпьями; пятый - задушен, на шее петля; шестой - обезглавлен; седьмой - от седьмого осталась лишь лужа, волки да во́роны совместно с червями и насекомыми обглодали и растащили труп, превратив его в бесформенное, лишь отдалённо напоминающее человека месиво.

И он идёт, оглядываясь, сквозь них, между безмолвными и неживыми. Все мертвы, недвижимы, не стонет никто, только смрад источают останки.

А потом, дополняя печальность картины, из неведомой дали вдруг начинают звучать протяжные гулкие песнопения - будто плач на похоронах, будто кто заунывное что-то выводит, тянет, воет, ревёт... но это всего лишь ветер. Поток воздуха, который внезапно становится шквальным и чуть не сбивает его с ног.

Но он идёт дальше, пусть и прилагая усилия. Земля под ногами становится вязкая, мокрая. Откуда-то нанесло (или намыло) влажного, серого, смердящего гнилью песка, из которого выглядывали тут и там побуревшие останки водорослей. И он шагает, утопая в размокшем песке по щиколотку (а затем и по голень, и по колено, и по бедро), с трудом пробирается через эту кашу, терпя запах ила и тины. В конце он уже просто ползёт по-пластунски, раздирая рубашку, штаны, колени и грудь о ту острую гальку, что попадается тут и там на этом поле, усеянном прахом и тленом.

А в конце этого траурного пути, на подъёме, на лысом холме, перед взглядом его встаёт угловатая сгорбленная фигура. Приземистая старушка, повёрнутая к нему спиной. Она возвышается над пригорком выцветшею, поблёкшею тенью... но тень эта до боли знакомая. И он вдруг узнаёт: ведь это же бабушка, мамина мама, дорогая, любимая бабушка. Это её убранные в пучок серебристые волосы, её утеплённая серая шаль.

Но ведь ушла, умерла она... уже десять лет как.

Почему же она сейчас здесь... и почему от её спины веет какою-то стужею? А от шали, накинутой поверх плеч, несёт чем-то пыльным и ветхим - забытым, покинутым, похоронным?

Иссиза-чёрные тучи плывут над долиной. Сгущается мрак.

А он собирает последние силы, подползает к ней и, становясь на одно колено, с недоверием, с замиранием в сердце спрашивает у неё, у этой бабушки (вроде родной и знакомой): "Кто... кто ты?.."

И фигура делает поворот, и голова оборачивается к нему, свирепо, хищно и холодно говоря: "Я... твой кошмар, Ванечка".

А он, с ужасом слыша собственное имя, так и не осмеливается встать с колен, лишь продолжает смотреть на повернувшуюся к нему демоническую фигуру. И различает под растрёпанными пепельными волосами два красным пылающих ока и черноту вместо остальных черт лица. А потом, оглядевшись, замечает и непроглядную, как дёготь, тьму, что сгустилась над всей этой пустошью.

Тщетно пытаясь отползти прочь, перебирая не слушающимися ногами, он слышит хриплый вопрос: "Ну что, пойдём?" - и чувствует, как тянутся к нему длинные (длиннее, чем вся бесконечность) полуистлевшие, кривые, когтистые руки, готовые сжать, растерзать, схватить его сердце, выжать до капли, и...

В поту просыпается.

...

Что ж, на земле сотен тысяч сражений он тоже боролся в эту ночь... Боролся с тенями, видениями, боролся с воздухом. Ох, что это выдалась за ночь: душная, липкая, обволакивающая, переваривающая тебя подчистую. И наш герой, Иван, кажется, пал одной из жертв этой ночи и её наваждений - пускай он дёргался, сопротивлялся, но всё равно был в итоге повержен. Очнулся раздавленным и запутавшимся в простынях - едва дышащим, едва живым.

И ещё долго лежал, будто с вынутым сердцем - резко проснувшийся, но так окончательно и не пришедший в себя, и теперь балансирующий на той холодящей кровь грани, когда сон вроде прерван и вокруг проступила явь, но образ кошмара никуда не пропал, а, напротив, стал будто даже объёмнее, перенёсся с тобою в реальность, оставляя внутри щемящее чувство страха. Будто ты убежал, но не спасся, и ужас ещё впереди.

Не в силах ни перевернуться, ни встать, он продолжал корчиться в неудобной и неестественной позе. Кости ломило, суставы и мускулы ныли, как после долгого и надрывного бега. Горло саднило и жгло, во рту проступил металлический привкус крови. Черепную коробку меж тем раскалывало изнутри от вопросов.

Эти сны, эти образы, эти фигуры, эти слова и песнопения, - почему они вдруг явились? Зачем они? Для чего? Что означают? Кто подскажет? Кто объяснит? К кому податься?

От этих неясностей бросало в дрожь. И именно с этих кошмаров и дрожи начался его путь поисков и метаний под гнётом великого, но знакомого всем до боли страха. Страха, который проснулся и стал распускаться в нём, как бутон, - и который он сам вслух назвать не решался. Ведь это была боязнь пришествия неизбежного - Её Величества Смерти.

...

Стоит ли упоминать, что и весь последующий день он ощущал себя абсолютно разбитым. Собрав остатки сил и стиснув зубы, кое-как поднялся с постели. Затем дрожащими руками сварганил завтрак, неряшливо оделся и, еле переставляя ноги, выковылял из квартиры. Преодолев отдающие сыростью подъезд и двор, добрался до улицы. Там, как ни в чём не бывало, в кронах деревьев играло солнце, иногда налетал свежий бриз, а по дорожкам тут и там бродили стайками местные и отдыхающие. Выдался вполне погожий апрельский день, вокруг мерно и безмятежно дышал городок у моря, - но Ивану было совсем не до этого. Ему бы до службы ещё добраться...

На службу в итоге на полчаса опоздал - выговор, головная боль, смятение и подавленность.