Страница 2 из 55
Медиевизм возвращение к средневековью имел в Англии XIX века немало сторонников. Ему отдал дань и молодой Дизраэли впоследствии премьерминистр той самой буржуазной Англии, которую он проклинал в своих ранних речах и романах. Его положил в основу своих теорий и крупнейший искусствовед той поры Джон Рескин, который помог формированию демократических идеалов Морриса, опередившего потом своего учителя. Надежды аристократов вернуть себе утерянное после промышленного переворота положение и антибуржуазность демократической интеллигенции нередко вливались в те годы в единое русло медиевизма. Антибуржуазность молодого Морриса тоже влекла его к медиевизму.
Моррису не стоило труда найти кружок единомышленников, напоминавший братство защитников красоты и духовности, о котором он мечтал на университетской скамье. Подобный кружок существовал уже с 1848 года и назывался "Прерафаэлитское братство". Это было объединение молодых художников, положившее начало всем модернистским течениям в Европе. Как и следовало ожидать, этот союз на зыбкой почве медиевизма оказался нестойким и Братство впоследствии распалось. Одни его члены сделали благоприличную буржуазную карьеру в сфере искусства, другие стали декадентами, третьи пошли значительно дальше неопределенной антибуржуазности прерафаэлитов. Но первоначальное Прерафаэлитское братство казалось относительно единым, и вокруг творчества его членов не затихали страсти. Рескин горячо поддерживал прерафаэлитов, академисты не прекращали своих нападок. Моррис тоже решил выступить в защиту прерафаэлизма и с этой целью некоторое время издавал за свой счет небольшой "Оксфордский и кембриджский журнал". Потом он и сам вступил в Прерафаэлитское братство.
Здесь Моррис чувствовал себя в своей стихии Молодые художники, входившие в Прерафаэлитское братство, были немного мистики, немного богема. В свое время большинство членов кружка (все они были старше Морриса) увлекалось теми или иными радикальными течениями, однако довольно скоро от них отошло и посвятило себя созданию неакадемического (для прерафаэлитов это означало "небуржуазного") искусства и выработке собственного идеала красоты, перекликающегося со средневековьем, Моррис в своем духовном развитии проделал те же этапы, и теперь он поступил в своеобразное послушничество к главе этого кружка художнику и поэту Данте Габриэлю Россетти. Он мечтал рисовать, как Россетти, жить, как Россетти. Двадцативосьмилетний метр благосклонно принял новых учеников и поклонников БернДжонса и Морриса. Скоро они стали друзьями. Увлечение Морриса эстетическими принципами Россетти простерлось до того, что в 1859 году он женился на его натурщице Джен Барден, в которой, по общему мнению членов кружка, воплотился прерафаэлитский идеал красоты.
Вернувшись из свадебного путешествия, Моррис совместно со своим другом архитектором Филиппом Уэббом построил себе в графстве Кент дом, которому дал название "Ред Хаус"". Слово "ред" означает "красный", но речь в данном случае шла не о какой то революционной символике, а лишь о цвете необлицованных кирпичных стен. Моррис жил в эти годы единственно мечтой о красоте и разлитом в мире спокойствии. Эти свои мечты он выразил в большом цикле поэм, название одной из которых могло бы с успехом послужить и для всех остальных "Земной рай". Общий объем этих поэтических произведений, над которыми Моррис работал до второй половины семидесятых годов, таков, что автора их никак нельзя заподозрить в том, что он и в жизни следовал своему идеалу спокойствия. В иные дни он создавал до семисот стихотворных строк. И все же поэзия не давала достаточного выхода деятельной натуре Морриса. В 1865 году он основал в содружестве с другими прерафаэлитами фирму по производству мебели и предметов внутреннего убранства домов, которая была призвана изменить вкусы публики и тем самым внедрить в мир красоту.
Первые два года фирма почти не имела клиентуры и Моррису приходилось довольствоваться украшением церквей. Однако, начиная с 1867 года, мебель, обои, драпировки, гобелены и другие предметы, выпускаемые фирмой "Моррис и компания", начали пользоваться большим спросом. Стиль, утвержденный Моррисом и его компаньонами, вошел в моду. Борьба Морриса за "небуржуазное" искусство принесла наконец долгожданные, но увы! оказавшиеся горькими плоды, буржуа с восторгом раскупали изделия фирмы Морриса, оставаясь, разумеется, такими же буржуа. Остальным не только рабочим, но и просто людям не очень богатым, все эти предметы были не по карману. Моррис признавал только ручное производство, старался обеспечить своим рабочим высокие заработки и выплачивать высокий дивиденд непрактичным компаньонамхудожникам.
Сколько людей искусства, начав с бунта против буржуазного общества, отходили потом, добившись признания и успеха, от идей своей юности! У Морриса путь был иной. Он с юных лет усвоил проповедуемый Рескином принцип единства Добра и Красоты, всегда оставался ему верен и крупнейший свой успех воспринял как величайшее свое поражение. Он внедрил, как ему казалось, в общество свое представление о красоте, но оно было попрежнему далеко от добра. В справедливости самого принципа Моррис не усомнился. Но он понял, что этот принцип неосуществим в буржуазном обществе и начинать надо с другого с изменения самой общественной системы.
Жизнь за стенами дома и мастерской Уильяма Морриса немало способствовала перемене его убеждений. В семидесятые годы кончился период промышленной монополии Англии. Страну один за другим начали потрясать экономические кризисы. То тут, то там возникали стачки. По улицам Лондона двинулись демонстрации безработных. В буржуазных кругах заговорили об опасности революции. За примерами далеко ходить не приходилось в самом начале семидесятых годов английская буржуазия была насмерть напугана Парижской коммуной. Сколько ненависти по отношению к рабочему классу изливалось в эти годы в респектабельных клубах Лондона! Моррис не мог без отвращения слышать эти крики озверевших от страха собственников. Он сознавал справедливость требований рабочих, и единственное, что еще удерживало его в течение некоторого времени от того, чтобы стать на сторону рабочего класса, все громче теперь заявлявшего о своих правах, это сомнение в возможности социализма. В справедливости его он не сомневался. Моррис принялся читать буржуазных политэкономов и пришел к выводу, что их критика социализма не убедительна и отнюдь не бескорыстна. Потом он обратился к "Капиталу" Маркса (не владея немецким языком, Моррис читал его пофранцузски) и, хотя не смог одолеть экономической части этого труда, очень внимательно изучил его историческую часть и во всем с ней согласился. С тех пор Моррис называл себя коммунистом.
Эта перемена убеждений не прошла безболезненно для Морриса. Каждый день на стол ложились газеты, полные ядовитых насмешек. Люди, прежде охотно предоставлявшие помещение для публичных выступлений известного поэта и теоретика искусства, давали теперь понять, что больше ему не следует прибегать к их любезности. Рядом оставались друзья юных лет, развивавшиеся все эти годы в другом направлении. Россетти, его бывший кумир, превращался в неврастеникадекадента, и социалисту Моррису не о чем больше было с ним говорить. Они сейчас не только думали поразному, но и весь духовный склад у них был разный. И еще рядом была Джен, сошедшая некогда молчаливо и безучастно в мир с его собственных и Россетти полотен. Там, на картинах, она казалась живой и близкой. В жизни безмерно далекой. Ей было о чем помолчать с Россетти и не о чем говорить с Моррисом и ею новыми друзьями. Чем дальше шел он своей дорогой социалиста, тем дальше она становилась от него и тем ближе к Россетти. Тот поселился у Морриса, и хозяин дома, чтобы с ним не встречаться, уезжал иной раз из Лондона на целый год... Сейчас трудно выяснить все перипетии домашней трагедии Морриса. Часть его писем не может быть вскрыта до 1989 года. Ясно одно эта трагедия была частью цены, которую он заплатил за перемену своих убеждений.
А переменились не только его убеждения переменился весь