Касторп

— Значит, вы за полицию нравов? Чтоб от сыщиков проходу не было?

И тут Ганс Касторп вспомнил вывеску на Вокзальной, мимо которой проходил каждую пятницу по дороге в «Вармбад»: «Сыскное бюро. Имеется лицензия. Герман Тишлер».

Не вдаваясь в подробности, сообщим, что в тот же день наш герой вошел в сыскное бюро Тишлера, однако прежде чем успел хоть что-либо сказать, испытал сущее потрясение. Ибо человек, занимающийся секретными и стыдными делами, требующими использования грязных методов, был ему знаком. В октябре они ехали в одном купе, и Касторп украдкой читал в газете попутчика заметку об убийстве Хоффмана.

— Я уже где-то вас видел, — Тишлер улыбнулся и указал на стул. — Простите, это профессиональная черта — хорошая память на лица. Но где? Попрошу не подсказывать… — Он закрыл глаза. — Ничего не говорите… — Он наморщил лоб. — Ну конечно! — Он наконец посмотрел на клиента. — В купе второго класса!

Радость и удовлетворение, сопутствовавшие этому восклицанию, ничуть не помогли Касторпу. Напротив, он еще больше смутился, как будто в том, что они с сыщиком уже встречались, было что-то постыдное.

— Чем могу служить? У вас неприятности? Кто-то вас шантажирует? А может быть, письма?

— Письма? — удивился Касторп. — Что вы имеете в виду, господин Тишлер?

— Без писем никогда не обходится. Мы мараем бумагу и доверяем написанное не тому, кому следует, — вы даже не представляете, какими неприятностями оборачивается. Я всегда повторяю клиентам: лучше десять раз согрешить, пускай и взяв на себя тяжкий грех, нежели описать хотя бы один свой, даже незначительный проступок. Вы пользуетесь туалетной водой «Пергамон», не так ли?

— Так точно, — холодно ответил Касторп.

— То-то и оно. У меня не только на лица отличная память, но и на запахи. В поезде, вы уж простите мою бестактность, от вас пахло другим одеколоном. Это была, если не ошибаюсь, туалетная вода «Три короны». Не отрицаете? Отлично! Что же я тогда мог предположить? Что юный джентльмен, который столь бесцеремонно читает мою газету, отправляется в водолечебницу на rendez-vous[30], но не уверен в успехе, поскольку его избранница даже не догадывается, что с недавних пор стала объектом воздыхания. Я не ошибся, верно? Остальное вы расскажете сами, я ведь не Святой Дух!

Сказав так, Герман Тишлер положил в рот медовую конфетку. В небольшой корзиночке высилась мастерски уложенная пирамида таких конфет. Хозяин пододвинул ее к Касторпу, жестом предлагая угоститься. Тот, однако, не воспользовался предложением.

— Меня восхищает ваша интуиция. Но угадали вы далеко не все. Детали моего дела необычайно сложны — боюсь, то, чего я от вас ожидаю, неосуществимо. Я имею в виду осуществление lege artis[31], — с нажимом подчеркнул Ганс Касторп. — Речь идет об установлении личности двух русских, мужчины и женщины. Кроме того, меня интересует, зарезервируют ли они номера в Сопоте в этом сезоне, и если да, то когда и где.

Пока наш Практик излагал подробности, сыщик разгрыз конфетку и будто невзначай записал в блокнот номер комнаты в гостинице «Вермингхофф», потом его зачеркнул и написал сокращенно «Панс. Сед.», что, видимо, означало название пансиона, и сверху поставил прошлогоднюю дату, которую ему сообщил клиент.

— Дело чрезвычайно простое. — В рот сыщика отправилась следующая конфета. — Однако же выяснить планы этой пары можно будет только после того, как они зарезервируют номера. Если ситуация в России им это позволит.

Поскольку Касторп уставился на него с недоумением, свидетельствующим о полной неосведомленности в этом вопросе, он посчитал нужным спросить:

— Я вижу, вас не занимает политика?

Когда же клиент в ответ пожал плечами, Герман Тишлер, словно бы с удовлетворением, начал перечислять по месяцам события, произошедшие с начала года. Кровопролитие в Петербурге! Забастовки в Москве! В Варшаве стрельба на улицах! А в Лодзи баррикады!

— Быть может, — громко засмеялся он, — этот колосс на глиняных ногах разлетится как арбуз, царь вынужден будет отречься от престола, и тогда…

— Тогда? — подхватил Касторп.

— Только война!

Сыщик, правда, не уточнил кто с кем будет воевать после отречения царя, однако Касторп, которого никогда не волновали сообщения из-за рубежа, уже в поезде, на обратном пути в Гданьск, всерьез задумался, насколько такое возможно. Впрочем, никаких тревожных симптомов нигде не наблюдалось. В гусарских казармах все шло в обычном, довольно-таки вялом ритме. В газетах если и писали что-либо о России, чаще всего прибегали к обтекаемым фразам типа «успокоение чересчур разбушевавшихся волн» или «Черноморский флот вновь проводит маневры». Эдгар Мацкайт и Вальдемар Розенбаум, которым Касторп будто ненароком задавал вопросы, рассказывали интересные, но тоже не слишком конкретные вещи — их главным образом тревожило, смогут ли они на каникулы уехать домой в Россию и затем спокойно вернуться. Даже госпожа Хильдегарда Вибе, которую трудно было заподозрить в интересе к политике, однажды, столкнувшись с Касторпом в кухне, заметила: «Не скажу худого слова, но эти русские не такие уж олухи, мой покойный муж говаривал, что они нам еще покажут!»

Надежда что-либо разузнать у доктора Анкевица тоже не оправдалась. Тот только прописал вместо тинктуры со стрихнином соли Эрленмейера — по столовой ложке три раза в день — и, весьма удовлетворенный состоянием пациента, порекомендовал заменить водные процедуры интенсивным движением на свежем воздухе. Касторп, обеспокоенный формулировкой «интенсивное», напрямую спросил, не имеется ли в виду нечто вроде армейской подготовки на случай вероятной войны. Доктор от души рассмеялся.

— Молодой человек, — он протянул Касторпу рецепт, — поглядите, какая прекрасная весна! Радуйтесь жизни, а войны оставьте генералам и императорам.

Трудно было отказать доктору в правоте. Почки на деревьях готовы были вот-вот взорваться, под лучами солнца неистовствовали стайки воробьев, Кашубке выбивала во дворе ковры, а в порту на Мотлаве царило оживленное движение. На пасху Ганс Касторп решил поехать домой. Он написал дяде Тинапелю теплое письмо, купил билет до Гамбурга с пересадкой в Берлине, навел порядок в шкафу и комоде. Быть может, он взял бы с собой «Эффи Брист», но в день отъезда, буквально за четверть часа до того, как пора было отправляться на вокзал, Кашубке вручила ему конверт с маркой из Сопота.

«Спешу сообщить, — писал сыщик Герман Тишлер, — что первая часть задания выполнена. Дама, про которую Вы изволили спрашивать, не русская, а полька, Ванда Пилецкая, двадцати девяти лет, проживает в Варшаве. Мужчина — русский, Сергей Давыдов, тридцать лет, ротмистр кавалерии, недавно представлен к званию капитана и переведен из Варшавы в Люблин. У меня в бюро Вас ожидают еще некоторые подробности, весьма любопытные, которые, однако же, я предпочитаю изложить Вам лично. Со второй частью придется повременить, ибо пока невозможно установить, во-первых, поддерживают ли связь интересующие Вас особы, и, во-вторых, если поддерживают, то какие у них планы. В обычной ситуации я нашел бы кому это поручить или сам бы отправился за границу, однако же — я уж не упоминаю о дополнительных расходах, которые не были оговорены, — события, происходящие сейчас в России, отнюдь не благоприятствуют путешествиям и тем более сбору конфиденциальной информации».

Касторп дважды — а потом и еще раз — перечитал письмо. Необычайно старательный, чуть ли не каллиграфический почерк сыщика свидетельствовал о его педантичности. А вот выражение «однако же» достаточно было бы употребить один раз. Впрочем, не об этом думал Ганс Касторп в мчащемся на запад поезде. Его мысли занимал вопрос, лежит ли большой цветной атлас Брокгауза, которым он пользовался в гимназические, на своем прежнем месте в дядиной библиотеке. И где на карте России находится город Люблин, куда перевели капитана Сергея Давыдова.

X

Распрощавшись с водолечебницей, Касторп не распрощался с Сопотом и все свободное время проводил теперь на курорте. Можно даже сказать, что он стал его горячим почитателем и знатоком в одном лице и широко пользовался предлагаемыми удовольствиями. Например, подъезжал на конке к Королевскому холму, откуда — даже без бинокля — можно было любоваться великолепной панорамой Гданьского залива с кораблями на рейде, монументальной башней Марьяцкого костела и светлой лентой Висляной косы, которая тянулась далеко на восток, исчезая в бескрайнем пространстве воды, света и облаков. У подножья холма раскинулся Сопот. Крыши домов, башенки пансионов, парки, аллеи, площади полого спускались к морю, завершаясь темной линией мола, возле которого уже появлялись трубы пароходов. Чистый весенний воздух побуждал не только любоваться пейзажами. Если уж Касторп взбирался на поросший лесом склон, он частенько отправлялся дальше и, добравшись до корчмы «Большая звезда», с аппетитом съедал тамошнее фирменное блюдо: котлеты из молодой баранины с травами, к которым заказывал свой любимый портер. В Сопот он возвращался тоже на конке, которая с часовым интервалом курсировала между железнодорожным вокзалом и лесным ресторанчиком. Однако чаще всего Касторп проводил не менее или даже более приятные часы в нижней части города.