Тайная вечеря

Они не возражали. В неуклюжей старательности, с какой они выполняли распоряжения доктора, было что-то трогательное. Один обнимал Михала так, чтобы тот не сполз вниз. Второй прислонил затылок мальчика к своему плечу, немного приподняв его подбородок. Только за дворцом, когда, выехав из парка, старенький «рено» запрыгал на булыжниках, доктор Левада сумел окончательно унять дрожь в руках. С операцией он справился, но, говоря по чести, уже разрезая ланцетом обросший жиром и отекший хрящ, не был уверен, что попадет куда надо, и боялся, что прилагает слишком большое усилие. Профессор Гродский, демонстрируя в старой прозекторской коникотомию на трупе шестидесятипятилетней женщины, повторял: «Главное — быстрота и точность! Точность, дорогие коллеги! Вот так легко повредить гортань! А так — перерезать артерию!» Левада помнил, как слипались у него тогда глаза. Целую ночь он дежурил на «скорой помощи», потом в общежитии писали декларацию «Солидарности», потом пришлось идти на лекцию и под конец — в прозекторскую.

Кажется, именно в тот день они впервые поссорились с Ханной. Ему хотелось только спать, а она отказывалась понимать, как можно доводить себя до такого состояния, почему она одна должна заниматься ребенком, ее диплом ничуть не менее важен, чем его «Солидарность». Переключая скорость при въезде на асфальтированное шоссе, доктор подумал, что тогда оба были правы. И где же теперь девочка, топот босых ножек которой по полу так его умилял? Дочка писала ему регулярно, примерно раз в месяц, длинные письма и присылала фотографии подрастающих внуков. Поскольку в Поганче у него был только модем старого образца, снимки не всегда помещались в почтовый ящик. Он радовался, что жизнь дочери удалась, что она — профессор микробиологии в Йельском университете. Он ни разу не ответил ей на вопрос, почему сидит в ужасной дыре, где верят в заклятия и демонов. Ни разу не поддержал темы переезда: Кристина почти в каждом письме предлагала помочь с получением визы и хорошей работы. Не могла понять его страсти к самоистязанию, как она это называла.

Когда машина пересекала мост, с которого видны были башня костела и извивы реки, столетиями питавшей мельницы, лесопилки и сукновальни фон Котвицев, доктор Левада вдруг ощутил ужасный, сжимающий горло страх. Дочка, безусловно, права. Но с тех пор как он забрался в эту глухомань, — разумеется, лишь ненадолго и исключительно ради того, чтобы обрести какое-никакое психическое равновесие, — прошло слишком много лет. Настоящая жизнь текла где-то в стороне. Впрочем, и здесь у него были маленькие радости: долгие лыжные прогулки зимой, рыбалка, путешествия на велосипеде по безлюдным местам, каких сегодня не нашлось бы и в Бещадах[14]. Но разве минуты приятного, ничем не нарушаемого одиночества стоили той цены, которую он платил? Он явно откатывался на обочину достаточно однажды вылететь из системы, и о возвращении на хороших условиях можно забыть. Какая клиника возьмет его сейчас на работу? Чтобы открыть собственный кабинет, пришлось бы проработать в Поганче лет пятнадцать, не тратя при этом на себя ни гроша. А уехать, как многие молодые врачи, в Ирландию, Уэльс, Швецию или Испанию… нет, он уже слишком устал.

Чувство, будто он замкнут в стеклянном шаре, влекомом волнами в неизвестном направлении, и никогда оттуда не выберется, внезапно придавило доктора с огромной, едва ли не физической силой. Где-то в глубине сознания, правда, теплилась надежда, что сегодняшняя поездка — встреча со старыми знакомыми, возможно, ужин в каком-нибудь кабаке — приведет к неожиданному резкому повороту в его однообразной, катящейся под уклон жизни, но, с другой стороны, он прекрасно понимал, что чудес не бывает. И уж тем более чуда не следует ждать таким, как он, кто, даже падая на спину, умудряется расквасить нос. Еще одна назойливая мысль вертелась в голове: он сообщил о своем приезде Миколаю и деликатно осведомился, сможет ли у него переночевать. Сын согласился, но неохотно, отношения у них уже довольно давно были, мягко говоря, прохладные. Так что на исходе приятного дня его ждало ледяное сыновнее высокомерие, однако отменить визит — коли уж договорились — было бы еще хуже.

Обгоняющая их фура с немецкими номерами чуть не столкнула «рено» в канаву. Возвращаясь с обочины на асфальт, доктор включил радио.

Еще один круглосуточный магазин со спиртным взорвался в его родном городе. В десять с минутами мощный заряд разнес в щепы ларек неподалеку от пляжа. Почему именно там? Почему среди бела дня? Это что — начало новой серии терактов? Война банд? Действительно дело рук мусульман? — вопрошали журналисты на всех радиостанциях.

Даже станция Music Best прервала бесконечный, нежно журчащий поток шлягеров, чтобы повторить полицейские сводки. Комиссар Глинка подтвердил, что полученное от какого-то безумца письмо может иметь отношение к взрывам: «Не пощажу его, потому что продают правого за серебро и бедняка — за пару сандалий».

Цитата эта — Глинка сослался на экспертизу пресс-бюро курии — взята из Книги пророка Амоса, глава вторая, строфа шестая, и потому с мусульман следует снять подозрения — они, скорее всего, привели бы строфу из Корана. Тем не менее мечеть на Полянках закидали камнями, а новая, только еще строящаяся, в центре старого города, напротив костела Святого Николая, загорелась от коктейлей Молотова.

— Мы спасли почти все, — кричал в микрофон начальник пожарной охраны. — Огонь уже погашен! Бутылка попала только в забор, оснований для паники нет!

Очередной эксперт — мало кому известный доцент Розтока — утверждал, что цитата может быть камуфляжем: мусульмане, в особенности образованные, тоже знают Библию и могли ею воспользоваться — нетрудно догадаться, с какой целью.

Против этого решительно возражал доктор Ибрагим ибн Талиб из Свободного университета.

— Человек, написавший письмо, вне всяких сомнений, безумец, но не мусульманин, — ибн Талиб говорил со странным мягким акцентом, слегка растягивая слова. — Позвольте мне процитировать Паскаля. Он сказал: «С какой легкостью и самодовольством злодействует человек, когда верит, что творит благое дело!»

Доктор Левада бросил в автомагнитолу старую кассету «Дайр Стрейтс». Песня Money for Nothing всегда действовала на него успокаивающе.

Только через минуту до него дошло, что близнецы говорят о какой-то бутылке вина, с которой все и началось — там, за лесосекой, где они с Михалом собирали грибы. Бутылка лежала себе пустая, поджидая, чтобы кто-нибудь на нее наехал. Вот она и проколола шину. Перед тем как мальчика ужалила пчела, они осмотрели раздавленную бутылку. Никто из местных бросить ее здесь не мог — на этикетке были портрет ксендза и надпись «Монсиньоре»; таких дорогих напитков в Поганче никто не пил, и в местных магазинах их не продавали. Может, пчела вылетела из этого изувеченного монсиньоре, — размышляли близнецы, — и, разъярившись, ужалила Михала? Обычно в лесу пчела на человека не нападает, разве что на нее наступят.

«Монсиньоре, — подумал доктор. — Ну и ну!»

Это было в первый же год, когда его взяли обратно на работу. Профессор Грубба-Войташкова, которая двумя годами раньше уволила доктора по требованию парторганизации, теперь была его непосредственной начальницей. Партия уже не существовала, зато Грубба-Войташкову повысили — назначили директором клиники. Она всячески давала Леваде понять, что тот разговор — «мутить воду отправляйтесь за границу, здесь вам нечего делать, здесь работают, загранпаспорт мы вам быстро оформим!» — сейчас, в уже свободной стране, надлежит забыть. Держалась приветливо, подчеркнуто вежливо; правда, на пятиминутках, обращаясь к Леваде, избегала смотреть ему в глаза. В тот день, когда ксендз Монсиньоре попал к нему в отделение, доктор Левада дежурил. Его вызвали к новому больному. Доктора удивило, что пациента сразу положили в отдельную палату, минуя приемный покой. В шелковом халате шафранового цвета, голубой пижаме, белых носках и черных домашних туфлях Монсиньоре выглядел иначе, чем на амвоне или на фотографиях, которые продавались в приходском киоске. Там он красовался во всем блеске орденов и знаков отличия, увешивавших грудь, а здесь, в палате, смахивал на усталого, хотя и улыбающегося, симпатичного рантье. Однако не это поразило доктора Леваду. Ксендз Монсиньоре сидел на кровати, а рядом, около тумбочки, на плетеном стуле, видимо, принесенном из директорского кабинета, восседала Грубба-Войташкова. На тумбочке, застеленной белой салфеткой, стояли початая бутылка «Хеннесси» и две наполненные золотисто-коричневой жидкостью рюмки.